Синеет речка Тара

И не понимал я еще тогда, что моя собственная жизнь — есть продолжение жизни отца, матери, бабушки Натальи, родной маминой мамы, рано помершей, и дедушки Андрея — всех тех, кого я знал и любил. Не потому ли печально мне теперь сознавать то, что многих из них давно уж нет? Ведь их теплом, вниманием, заботами, их тихой любовью жил я, набирал силы, учился быть похожим на них в труде, во всем хорошем и добром. Когда я теперь приезжаю в родные края с далекой Украины, мои постаревшие земляки встречают меня как своего родного человека, радуясь несказанно тому, что я о них помню, нахожу время навестить. И я иду на кладбище поклониться зеленым бугоркам. И в этот момент меня охватывает чувство глубочайшего уважения и тихой скорби по ушедшим. О дедушке Андрее я думаю светло. Его могила далеко, где-то в нарымском крае. Туда он уехал вместе с другими стариками. Был я на тех проводах. Бегая по опустевшей горнице, налетел на оконную раму, что стояла под стенкой. Дедушка Андрей взял меня осторожно за руку и сказал:

— Боренька, не бегай так, сынок, не побей стекло.

— Ой, тятя! — услышав, сказала мама сквозь слезы. — И чё ты такой? Самого угоняют, а он за окно пекется.

— Молчи! — сказал строго дедушка Андрей. — По-твоему, теперя и дом спалить надо? Добром нажито, добром пускай и служит людям. И не мокроглазьте, ради бога. Не на тот свет отправляете. А тайга нам не страшна. В тайге тоже люди живут. Не пропадем. Может, как раз все еще образуется.

Увозили дедушку Андрея в весеннюю распутицу. День, помню, стоял пасмурный и дул пронизывающий ветер. Дедушка сидел на телеге в коричневом домотканом армяке, свесив между колес ноги в сапогах, густо навачканных дегтем, — прямой, белобородый.

Телега катилась, разрезая колесами дорожную грязь, а дедушка смотрел и смотрел на свой дом, хотел будто запомнить навсегда каждое бревнышко, каждую вырезанную на карнизе фигурку. Белая борода его от ветра шевелилась, точно он кричал еще что-то, но за ветром слов его нельзя было расслышать. Таким он и остался в моей памяти.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Канка и Лавруха

Возле березовой рощи стояли табором цыганы. Пестрые шатры увидел я еще издали. И синий дымок костра заметил, а когда мы подъехали совсем близко, от табора навстречу нам пошел человек. То был молодой цыган в цветастой, навыпуск, рубахе, в широких штанах, босоногий. Голова в темных кольцах кудрей, губы толстые, точно вывернутые, а глаза угольно-черные.

— Эй, дядечка! — обратился он к отцу. — Закурить найдется?

— Тррр! — остановил отец Игреньку. Осмотрел насмешливо-веселыми глазами цыгана, сказал: — Курить-то куришь, а своего не имеешь, цыганское отродье. — И достал из кармана кисет. — Тебе на цигарку или на полторы?

— Не жадный коль — так дай на все десять. Прибудет токо тебе за это, — сказал цыган, протягивая смуглую ладонь.

— Ишь ты! Умеешь, — качнул отец головой, отсыпая из кисета в ладонь цыгана самосада.

Пока он это делал, подошли еще двое — постарше. Тоже в цветастых рубахах, босоногие, нахальные. Тут же потянулись к отцу со словами:

— Щедрой руке — пригоршню золота. Давай, землячок, и нам попробовать твой табачок. Покурим, потянем, родителей помянем.

— Курите, да не дурите, — сказал отец, отсыпая из кисета.

— Спасибо, спасибо! — стали благодарить. — Дай бог тебе, чего хочется. Чтоб сыны твои росли и на руках тебя носили.

Отец щерился, качал головой:

— Ну и потешные же вы, однако.

— А конек у тебя, земляк, купленный или дареный? — спросил цыган с бородавкой возле глаза. Бородавка походила на муху, и мне все казалось, что она сейчас улетит. — Может, обменяемся? Мы тебе в придачу одного цыганенка дадим. А, земляк?

— Брось, Ромка, задом рожь молотить, — сказал отец, а цыган удивился:

— О! А как ты меня знаешь, что я Ромка?

— А чё тут знать? — ответил с ухмылкой отец. — Что ни цыган, то и Ромка, что ни цыганка, то и Настасья. Ворожка или воровка.

— Ну и дядечка! — сказал молодой и красивый цыган. — Веселый же ты, однако. Тебя бы к нам в табор.

— А цыганка красивая есть? — Отец спрыгнул на землю, стал скручивать папироску.

К нам в ходок уже полезли со всех сторон чумазые и нахальные цыганята. Они стали хватать меня и Ваньку за рубахи и штанишки, громко что-то лопоча по-своему и смеясь. Я жался к Ваньке, боялся чего-то, а Ванька треснул одного лупоглазого по голове и с угрозой сказал:

— А ну не лезь!

Цыган Ромка тут же зашумел на цыганят, а молодой сказал Ваньке:

— А ты, малец, поборись-ка вот с этим. Поборись. Он тебя положит, не смотри, что он такой тощий, как дохлый щенок. Он зато крученый и цепкий, как кошка. Ты его не возьмешь, хоть и поздоровей.

Ромка что-то сказал лупоглазому, и тот весь загорелся.

— Давай, давай! — полез он к Ваньке, хватая его за штаны.

— Не трусь, сынок! — сказал отец. — А ну докажи, что ты из богатырской породы!

Ванька еще помялся, но вылез из коробка, и на него тут же набросился лупоглазый. От неожиданности Ванька едва не оказался на земле, но устоял, а вскоре лупоглазый дрыгался под ним. Дрыгался он под Ванькой еще два раза. Отец возбужденно говорил притихшим цыганам: