Синеет речка Тара

— К своим катишь, в Ольгино? — спросил у отца Лавруха. — К матери, Авдотье Григорьевне? Были и мы там. Мать мне говорила о тебе. Тоже старенькая, но шустрая. Настасьи моей подружка.

— Да, а где же твоя Настасья? — спохватился отец.

— Ого! — мотнул головой Лавруха. — Нет уж моей Настасьи — померла восемь лет назад. Земля ей пухом. Схоронил я ее далеко отсюда. Ить мы, Васька, исколесили уж полсвета, а Сибирь своей родиной знаем. Где ни бывали, а сюда тянет. Как ниточкой за сердце привязаны.

— Верно, истинно так! — согласился отец. — Я сам, когда воевал, так токо в эту сторону и смотрел. А как вырвался из госпиталя, дак пешком почти от самого Урала до дому пёр.

— Так, так, — сказал Лавруха и опять стал разливать по кружкам.

Опять было молчание, а тогда Лавруха стал говорить о том, как теперь везде живут люди при новой власти, какими стали цыганы.

А потом родилась песня — тягучая и печальная. Цыганы обхватили друг друга за плечи руками, стали раскачиваться, как деревья на ветру. Голоса их негромкие, но чистые и звучные сливались воедино. Будто пел один человек, выражая всего себя, всю свою боль и тоску разными интонациями и оттенками прекрасного голоса.

Лавруха пел с закрытыми глазами, и по морщинистым рябым щекам из-под ресниц струились слезы. Он будто не пел, а плакал, и мне было его очень жаль. Но когда песня растаяла с тихим вздохом певцов, старик точно очнулся от чего-то тяжелого, и глаза его молодо сверкнули.

— Канка! — гаркнул он. — Гармонь!

Кудрявый Канка, будто пружиной подкинутый, побежал к повозке, а когда вернулся, то в руках его была однорядка — пошарпанная гармонешка. Медные узорчатые крючки красовались на черных боках, как золотые петушки, которые сейчас закукарекают в четыре глотки.

Канка при всеобщем молчании и торжественности умостился на каком-то пенечке, ремень широкий с блескучей пряжкой через плечо перекинул, тряхнул кольцами кудрей — и началось. Гармоника охнула, вспыхнула пурпуром меха и заголосила всем своим меднопланочным нутром.

Тонкие смуглые пальцы Канки бегали по деревянным клавишам и пуговицам басов, высекали будто все эти веселые звуки, которые слагались в задорную музыку еще не слыханной мной плясовой. У меня даже подергивались ноги — хотелось пуститься в пляс. Ах, Канка!

Старый Лавруха с задумчивой улыбкой на рябом некрасивом лице смотрел куда-то в глубину березового колка[3], словно видел там свою былую молодость. А может, думал он о своем цыганском счастье, что промелькнуло, как один ясный весенний день, и его теперь ни за что уж не вернуть. Нет, нет!..

Длинная трубка в зубах Лаврухи дымилась синеватой паутинкой. Иногда он сглатывал слюну, и острый кадык на его худой черной шее пробегал снизу вверх и обратно. А гармоника не умолкала, захлебывалась от торопливых звуков, то по-старушечьи ворчала, будто на кого-то сердясь, то всхлипывала, как обиженное кем-то дитя, то опять заливалась веселым, радостным смехом. Воздух со свистом вырывался из дырявых уголков мехов, раздувал рассыпавшиеся над гармоникою темные Канкины кудри. Цыганята подпрыгивали и били в ладоши.

И вышла в круг Канкина жена. Она красиво подбоченилась, голову гордо подняла, ногу босую из-под длинной пестрой юбки выставила и пошла-полетела по кругу.

— Ух ты! — вскрикнул отец. — Вот это Самара-городок!

Молодая цыганка взмахивала смуглыми руками, точно собиралась улететь, изгибалась тонким станом, сверкала смородиновыми глазами, и пурпурная шаль на ее плечах трепетала, как праздничный флаг на ветру.

Не выдержал Лавруха. Подхватился, позабыв о своей старости, в ладоши стал бить, ногами притопывать и что-то выкрикивать лихо, задорно, отчаянно, отчего все его рябое лицо просветлело, озарилось юношески. Помолодел он вдруг. Коня бы ему сейчас горячего. Воронка дедушки Андрея. И загарцевал бы он на том коне, помчался бы догонять свою молодость.

Но вот гармонь разом смолкла, захлебнулась будто от собственного восторга. Канка виновато улыбнулся и шумно вздохнул. Жена его упорхнула из круга и, взволнованная от танца, убежала за повозку.

— Ну, ёк-макарёк! — восторгался отец. — Прямо хоть оставайся с вами. И пошто я не цыганом родился? Вот жисть! А Канка-то!.. Играет же, сукин кот! Ты нам гармонику-то свою продай. Сыновей учить буду. Скоко тебе за нее?

Но Канка лишь улыбнулся, пошарпанную свою однорядку к себе прижал. Не-ет! Нельзя Канке без гармошки. Без нее он просто цыган, а не волшебник, умеющий глубоко трогать человеческие чувства, веселить свой табор.

Мы уезжали из табора веселые и довольные. Лавруха обнял на прощание отца. Два цыганенка успели взобраться на задок ходка, но Ромка прогнал их, подвесив каждому по подзатыльнику.

— Будешь в нашей деревне — ко мне заходи, — сказал отец Лаврухе. — Ничего не пожалею. А пока вот тебе.

Отец достал кисет и протянул старику. Тот обрадовался, поблагодарил: