Синеет речка Тара

— Не приведи господи, — встряла снова в разговор бабушка Александра. — У нас их в доме полно было. Я им тутка жарила и парила, спать многие уж полегали на пол. А как на улице-то затрешшало, забабахало — они все и подхватились. Батюшки-и-и! Друг дружку чуть не потоптали. А у Мясоедовых и столы поперевернули. Офицерье все. А один-то в горнице взял да и застрелился. Бахнул себя из наганта, и все. Глупый человек. И совсем ить ишо молодехонький.

— Туда ему и дорога, — жестко сказал отец. — Нашего брата они, сволочи, не жалели. Скоко головушек положили, мамочки мои! А ты, тесть, геройский мужик. Токо смотри. Хоть ты и за власть Советскую вроде бы воевал, а кулаком так и остался.

— Никакой я не кулак, — возразил дедушка Андрей, глядя на отца строгими серыми глазами. — Все своими руками, этими вот руками, приобрел. Ить я же, Лександрыч, из таких же, как ты, голоштанных. Нас у отца орава целая была. С малых лет на земле робили. А до женитьбы подводы с мукой и кожей того же богача Румянцева я аж в Ишим гонял. Досталось. Триста верст туда да триста обратно. Дома месяцами не был. От грязи да от пота вошь заедала. Деньгу кое-как сколотил, женился, стал хозяйством обзаводиться. Спасибо тестю — помог маленько. Ну, а спину-то мы уж со своей ломили. Она, бывалочи, брюхатая, а цельными днями, от зари и до зари то на пашне боронит, то на покосе, то на поле хлеб жнет да в снопы вяжет его, да… Да-а! Легко сказать — кулак. Не кулак, а дурак. Дураки, что так робили до потемненья в глазах.

— Так надо ж было, — сказала бабушка Александра. — Детей растили, а у нас их девять душ было. И все девки, окромя Ивана да Гаврилы. А девку-то замуж без приданого не выдашь. Вот и тянулись. Сама жисть так заставляла. Теперь-то рази не так будут робить?

— Теперь-то, поди, ни венчанья, ни приданого, — сказал отец, глядя пристально на бабушку Александру, которая вдруг поднялась и вышла зачем-то в сени. — Новая власть, новые порядки. Но работать все одно надо.

— То-то и оно, — тряхнул сивой бородой дедушка Андрей. — Робить не будешь, само ниче не придет. Под лежачий-то камень вода не потечет. Вон Чичканская-то коммуния… Рассохлась, как бочка без воды. А хто в ту коммунию-то пошел? Нашенский лодырь Мишка Супонев. Пошел да и назад. Думал, калачи там на березах расти будут, манна с неба сыпаться. Хе! Как же! Держи карман шире. Не-ет, даром кормить — дураков нет. Ты потрудись до кровяных мозолей, до седьмого пота, штоб цену куску хлеба знать. Так-то и я мог бы, чтоб кто-то меня кормил, да совесть не позволяет. Нет, нет!

Отец тряхнул головой и вдруг запел негромко чистым голосом:

Эх, да во по-оле, да во поле чи-истом,Во полю-ю-юшке под кустом ракитовы-ым

Лежал тяжко-о-о пора-анетый молодо-о-ой боец.

Дедушка Андрей было подладился под отца, но у них все равно ничего не получилось с песней. Отец кисло скривился — не понравилось ему. Сказал:

— С Татьяной-то у меня хорошо получается. Таня у меня!.. Не такая, правда, голосистая, как мои сестры, но поет с душой. И за это я ее люблю! Ну, а с сестрами я уж попою! Вот токо доедем…

Мы с Ванькой опять сидели на подушках, которые бабушка Александра хорошо взбила. В коробок в белом узелке поклала она нам на дорогу разной стряпни, чмокнула и сказала:

— Ну, с богом. — И отцу: — Ты, Вася, полегше дорогой-то, не растеряй своих цыганят.

— Потеряю, еще смастерим, — ответил отец, скалясь белозубо. — У нас это проще пареной репы.

Дедушка Андрей широко распахнул тесовые ворота, отец уселся рядом со мною в коробке, подобрал вожжи.

Мы выскочили на простор широкой улицы, залитой солнцем, помчались, полетели вперед. Только рыжая пыль закурилась позади нас. За поскотиной отец ожег плеткой Игреньку и крикнул:

— Хэй! Абаскаловы — зубоскаловы! И на серых волках катаетесь, да не домчать вам до Елены Прекрасной! Не-ет! — И запел:

По го-арам, го-арам, горам катался-я-я,Йэх, да таранта-ас мой и-изломался.Мне не жалко таво таранта-асу,Йэх, да жалко ми-илую-ю-ю Наташу.

Солнце грело в спину, в затылок. Из-за дальней березовой рощи по голубому небу белым барашком бежало нам навстречу одно-единственное облачко. Я смотрел на него, слышал отцовский голос, а перед глазами повторялись картины, рассказанные отцом и дедушкой Андреем. И белые почему-то представлялись мне белыми-пребелыми, как зима, и такими же лютыми. Лютыми, как наши сибирские зимы. Но были они мне совершенно, не страшны, как минувшие зимы с трескучими морозами, вьюгами и буранами. Мне было уютно и покойно в ходке на подушках и разостланном тулупе. Я был сыт сладкой едой бабушки Александры и знал, что где-то там, до моего рождения, осталось много всего интересного, еще не известного мне.