Синеет речка Тара

— С Мишкой было так. Их вдвоем — его и Ивана Полынцева — в разведку послали. Штаб у белых в Ново-Александровке был, а все они по деревням и селам расселились. Собирались, поди, с силами, чтоб потом против Красной Армии ударить. Токо где уж им там было ударять? Но пока держались, и вся власть в ихних руках была. Не пикни. А мы отрядом в Бесаголове стояли. По правде сказать — отсиживались. Чего уж тут. Попробуй-ка с горсточкой смельчаков… Против целой армии не попрешь. Да! Вот мы и выжидали момента поудобнее. Главное-то наше ядро партизанское в Силише находилось. Ефим Сыромятников там командовал. Мужик, я те скажу, суровый. И башковитый мужик, но и смелый. Вот от него-то и пришло нам указание — прощупать с тылу колчаковцев, чтобы потом ударить, пужануть их отседа. А мы знали, что в Меньшикове они стоят, а вот скоко? Ну, значит, того-этого, и послали в разведку Мишку Резина и Ивана Полынцева. Ночью они отправились, верхами. Иван опосля все и рассказал, как и што получилось. Доехали они почти до самого села. В леску остановились. Тихо, собака не гавкнет. Спит село Меньшиково. И белых будто сроду тут не было. Однако коней в леску том оставили, сами, того-этого, пошли в село. Задами прокрались к крайней избе и в окошко — тук, тук. Стоят и ждут. А тут черт его и вынес, белогвардейца того. На двор, наверно, вышел, до ветру. В шинельке, на плечи накинутой, в исподнем белье. «Кто такие, — спрашивает, — в такой поздний час?» Да в сенцы, а Мишка-то тут его и цап за горлянку. Сцепились они. Беляк успел крикнуть. А из избы-то и повыскакивали. Тоже в нижнем белье. Полынцев — деру! Трус собачий! А што, грит, я мог? Сам еле ноги унес. На коня, того-этого, — и дуй, не стой. Прискакал, переполох. Мы не знаем, что делать, как быть, а товарища выручать надо ж? Да-а-а. Ну и наскочили мы тогда отрядом, да поздно уж. Мишку в живых не застали. Они его, сволочи… Эх! Нашли мы его возле речки. Весь голый и как ледышка. Они над им изгалялись. Раздели, в прорубь бросили. Из той проруби да на мороз — он и заледенел.

— М-м-м! — простонал отец, и рука его, лежащая на столе, сжалась в кулак. И зубами заскрипел. И Захар Захарыч зубами заскрипел. И тоже стиснул кулак, поднял его над столом.

— А уж потом мы их!.. — потряс тяжелым кулаком. — За Мишку и за всех. Гнали за Спасск и дальше. Ух и гнали! Скоко их тогда полегло в снегах!.. Туда им и дорога!

Так под неторопливый разговор взрослых я незаметно для себя и уснул. Мне снились красные конники — партизаны. Красные, как пламя, на красных конях мчались они лихо на врага, и земля гудела от множества копыт. А когда я проснулся, то было совсем уж светло. Ванька еще посапывал (он вообще любил поспать), а я мгновенно соскочил с полатей на печь, а уж с печи по приступкам на пол. По чистому, выскобленному полу растянулись в золотом огне солнца переплеты окон, светлые зайчики от стоявшего на шестке самовара играли на стене, где висела не замеченная прежде мною картина. Картина явилась как бы продолжением моего сна. Я увидел страшного усача. Красная лошадь под ним не скакала будто, а летела по воздуху, подобрав под себя копытастые ноги и вытянув вперед и чуть книзу голову. Усач почти приник к мощной шее лошади, высоко занес остро сверкающую саблю над лысой головой убегающего в панике белогвардейского офицера. У офицера в ужасе расширены глаза, руками он загородил свою лысую голову от смертельного удара. Только напрасно. Я всем нутром чувствую, что вот сейчас, еще одно мгновение — и шашка с глухим звоном рассечет, развалит напополам лысую голову белогвардейца. Я даже от ужаса зажмурился. Я, наверно, вскрикнул, потому что услыхал голос тетки Лукерьи.

— Не пужайся, касатик. Это картина, — сказала тетка Лукерья от печи, где она пекла оладьи. — Убрать бы этакую страхолюдину, да рази с им, с мужиком-то моим блажным, сладишь? Нацепил — и не тронь. Егорий Победоносец какой!

Тетка Лукерья глянула на картину и проглотила улыбку. А я что-то понял. А понял я то, что усач этот есть сам Захар Захарыч. И лицо его — усатое, злое, со стиснутыми зубами, и глаза-блюдца, огнем сверкающие, и ручища, сжимающая эфес шашки. Лохматая шапка с косой красной полоской еле держалась на самой макушке, пышный чуб развихрился по сторонам темными кольцами. Мне кажется, будто ветер свистит в моих ушах. Но гремит надо мною голос Захара Захаровича:

— Што, глянется? А хошь, я те подарю эту картину?

— Ой, правда?! — воскликнула тетка Лукерья. — Отдай парнишке, Захар! Будет вспоминать. Расскажет когда, как ты в свое время-то…

— И отдам! — рявкнул Захар Захарыч. — Отдам, отдам! Забирай! Эх, как жалко — своих детей нет! Не народила мне Лукерья. И за што я токо воевал-сражался? Кто род мой козодрановский, того-этого, продолжит, как помру?

— И без Козодрановых свет белый не погаснет, — сказала тетка Лукерья. — А свое сам ты изделал уж. Че тебе ешо надо? Вон и на картину тебя срисовали. И будет мальцу память хорошая о тебе. Дак как? Снимать икону-то?..