Синеет речка Тара

Я оглянулся назад, встав на колени. Подвода с Тороповым и Безделовой удалялась от нас, курила рыжеватой пылью. Село Яр-Малинкино растянулось игрушечными домиками вдоль синего озера, сливающегося с голубым горизонтом. Черная труба белого маслозавода торчала в небе и дымила густо, копотно. Маслозавод будто бы плыл по синему озеру, как пароход по морю-океану, о котором слыхал я от бабушки Акулины, приезжавшей к нам из Сахалина, где она жила с давнего-предавнего времени.

Под веретенный голос колес отец опять тихонько запел, а я думал о Торопове. Форма его, а особенно наган стояли у меня перед глазами.

Да, наган. Вот бы мне! И почему такое желание — иметь оружие? И когда позднее Торопов приезжал к нам в деревню, я все вертелся возле него, надеясь хоть подержать в руках ту штучку, что выглядывала из кожаной кобуры светлым колечком с привязанным к нему плетеным шнуром.

— А-а-а! — вдруг обращался ко мне Торопов, уставившись строгими глазами. — Так это ты у соседки камнем окно разбил? Придется тебя, брат, арестовать. — И раскрывал свою желтую папку, доставал оттуда какие-то бумаги.

Я трусил. В самом деле сейчас арестует. Недавно действительно разбил я камнем окно у соседки бабушки Солдатки. Случайно разбил. Целил в воробья, а попал в окно. Убежал я, никто не видел моего озорства, а вот милиционеру все известно. Сейчас и арестует.

— И в огуречник к той же соседке не ты ли лазил? — допытывался Торопов, берясь за карандаш.

У меня коленки начинали дрожать. И в огуречник я лазил. К той же бабушке Солдатке. На ее грядках огурцы были почему-то слаще, чем на наших. Но разве это милиционеру втолкуешь? Вот и заберет, и увезет из дома родного, от отца-матери, от друзей-приятелей.

Я готов уж сорваться и бежать, но Торопов милостиво говорит:

— Ладно. На первый раз прощаю. Но учти! — и грозил мне пальцем.

С ним мы подружили. Он частенько приезжал в нашу Коршуновку и останавливался у нас в доме. В то время проводилась кампания по раскулачиванию, и у Торопова было много работы.

Деревенька наша на сто дворов жила взбудораженно. Раскулачивали семьи, которые имели батраков. Судьба этих семей сперва решалась на общем собрании — сходке, а потом еще и на комитете бедноты. А так как отец мой был избран в тот комитет, то и ему пришлось много потратить душевных сил. Были у отца неприятные разговоры и с мамой, и с Тороповым.

— Кого раскулачивать? Вечных тружеников? — говорила мама. — Ивана Красно Солнышко, Тереху али деда Ивана Елизарова? Люди трудились всю жисть, и теперь их зорить? И ребятишек-то у них орава.

— Да не все они вечные труженики, — сердито отвечал отец, и рубиновый огонек папиросы вспыхивал в ночной темноте. — Кто держал батраков — стало быть, эксплуатировал чужой труд. А Советская власть — против эксплуататоров-богатеев. Нет у тебя классового сознания! Не беспокойся, вечных тружеников никто не обидит.

Мама сморкалась в платок — плакала, видно. И мне почему-то хотелось плакать. Я почему-то вообразил, что будут раскулачивать дядю Ваню. Жалко было и дядю Ваню или как его называли — Вакушку, и тетку Марью, и ребятишек их, а наших приятелей — Петьку, Кольку, Маньку, Никитку. С Никиткой и Колькой мы проказничали — в огороды чужие лазили, опять же стекла нечаянно разбивали. Понятно, за что их отправляли. А вот за что же Маньку — девчонку тихонькую, уважительную? Или тетку Марью и дядю Ивана? Тетка Марья, когда мы к ним приходили, частенько нас пирожками с капустой угощала, ноздреватыми блинами, похлебкой, а то и сладостями — моченой морошкой, брусникой, вареньями разными, какие она умела так хорошо готовить. Я любил тетку Марью за ее доброту, за ласковость и приветливость, за те сказки и побасенки, какие она рассказывала нам, ребятишкам, зимними вечерами. А дядя Иван? Высокий, могучий и молчаливый. Три слова за день скажет — хорошо. К нам приходил иногда раным-ранешенько. Молча заглянет на печку или на полати, где мы с Ванькой спали, дотянется до меня большущими руками, станет щекотать под мышками, а у тебя самый сон, и ты дрыгаешь ногами, сердишься и смеешься от щекотки. Дядя Ваня стащит меня на пол, прогудит что-нибудь на самое ухо. И оттого, что на дворе уже день белый, солнце, и оттого, что дядя Ваня усмехается мне серыми спокойными глазами, и мама тоже улыбается, я окончательно пробуждаюсь и начинаю жить счастливо и интересно. Так было всегда. А как же будет, думал я, когда не станет дяди Вани, тетки Марии и наших дружков-приятелей — Петьки, Кольки и Никитки? Разве милиционеру Торопову сказать, чтобы их не трогали, оставили бы тут, в нашей деревне?

Я так и поступил.

Милиционер Торопов серьезно на меня посмотрел и сказал:

— Ну, если ты так хочешь, то придется оставить твоих дружков. А коль по-серьезному, то они из сельской бедноты. Будут в колхозе работать до седьмого пота.