Синие цветы I: Анна

Дитрек смотрел на Науэля широко раскрытыми блестящими глазами.

– Ты не сделаешь этого. Ты не скажешь ей.

– Может быть, нет, – Науэль пожал плечами. – Может быть, да. Только время знает. А я знаю тебя, причем гораздо лучше, чем она. Почему так получилось? Потому что я смотрю на людей без иллюзий. И знаешь, что я вижу? Уродов всех мастей.

Голова Дитрека опускалась все ниже, и он подпер ее ладонями, поставив локти на колени, как будто держать ее уже сил не было.

– За что мне это? – протянул он глухо. – За что?

– Действительно, – развеселился Науэль. – За то, что я такая сволочь. Если я кого-то тираню, то только потому, что я мразь, это знают все. Ладно, продолжим рисовать картинку твоего несчастного незаслуженного будущего. Итак, обожание жены сдует холодным ветром презрения, восторженность в ее взгляде сменится отвращением, она соберет свои вещи и пошлет тебя в жопу. Попытаемся представить, как это произойдет, – Науэль вытянул вперед руку, вооруженную зайчихой. Когда он заговорил, его голос звучал высоко и предельно невротично: – «Ты делал это с самого начала? Приводил их в наш дом, а после разговаривал и спал со мной как ни в чем не бывало? О чем ты думал? О чем ты думал?!» – Науэль почти визжал, умудряясь одновременно улыбаться. – Мне, конечно, жалко ее, – вставил он ремарку. – Но мужчины жестоки, ей пора это узнать. «Ты обманывал меня! Как ты мог?.. Я не хочу тебя видеть! Я ненавижу тебя!» – зайчиха дрожала от ярости.

– Заткнись! Заткнись! Заткнись! – закричал Дитрек, поднимаясь и нависая над Науэлем.

Зайчиха закрыла глаза лапками.

– Козлина, обидел зайку, – укорил Науэль и сбился на смех. Сегодня он смеялся чаще, чем за весь прошедший месяц, наверное, у него уже щеки болели.

Он пнул Дитрека в колено, и тот качнулся, падая в кресло, обмякший и до того беспомощный, что мог бы вызвать сочувствие. Но не вызывал.

– Продолжаем, – Науэль был безжалостен. Сняв игрушку-перчатку, он положил ее на журнальный столик. Синий камень на его кольце в сумерках, казалось, источал сияние, а кожа Дитрека белела, как мел. – Она не оставит это так просто, я уверен. Она уйдет, но прежде сделает твои тайные встречи невозможными, а, может быть, и не тайными. Она может поговорить с матерью твоего секретного сокровища – это в лучшем случае. В худшем – обратится в полицию. И в любом случае она расскажет о твоих специфических предпочтениях матери, подруге, еще кому-то близкому – поверь мне, ни одна женщина не станет молчать, когда ей по-настоящему плохо. Тем более она – открытая душа, которая держать в себе этот мрак не сможет. Так ведь?

Хотя слова были жесткими и пугающими, голос Науэля звучал издевательски тепло и добродушно.

– Тот, кому она доверится, поделится шокирующими сведениями с кем-то еще. По городу поползут слухи, которые только подтвердит твой развод с женой. Ты не будешь видеть ее после того, как она оставит твой дом и тебя в нем, но ты будешь ощущать ее враждебность несмотря на все расстояние между вами. Твои сотрудники будут шептаться за твоей спиной, и дела твоей фирмы пойдут хуже. Соседи начнут смотреть косо, соседские собаки – гадить в твоем саду, а почтальоны – специально промахиваться мимо твоего крыльца, бросая газету в грязь (хотя это все мелочи, лишь бы не стреляли в затылок, я так считаю). На тебя будет давить всё и сразу: гнетущая процедура развода; страх, что твоя жена начнет судебное преследование; что мать твоего малолетнего любовника начнет судебное преследование; осуждение, реальное или мнимое, исходящее от каждого, с кем ты заговоришь. Тебе придется уехать и начать жизнь сначала, еще раз. Но даже когда все наладится, ты не будешь чувствовать покой, зная – то, что у тебя есть, остается твоим лишь до тех пор, пока я не решу навестить тебя снова. И ты не сможешь спрятаться от меня, поверь мне, даже если превратишься в крысу и поселишься в пакете из-под печенья. Я буду твоей внешней совестью, Дитрек, ведь внутренней у тебя нет.

Науэль умолк, и тишина мгновенно сменилась звоном – протяжным и громким, как сирена скорой помощи, к которому мы прислушивались две минуты, пять, десять. Затем Дитрек заговорил, очень тихо, и мне почему-то представился снег, беззвучно падающий на землю:

– Пожалей меня. Пожалуйста.

– Я не жалею людей, не испытывающих жалости. А ты следи за словами. Теряешь свой статус.

– Не отбирай ее у меня. Впервые в жизни… я кого-то полюбил.

Науэль скучающе разглядывал свои ногти, но я чувствовала гнев, разъедающий его душу много, много лет, и даже в полумраке различала, как порозовели от внутреннего жара его обычно бледные щеки, когда он наконец посмотрел на Дитрека:

– Мне безразлично, как то, что я сделаю, отразится на тебе. Мне безразлично, что ты будешь чувствовать. Мне безразличен ты сам.

Еще секунду лицо Дитрека оставалось застывшим, как гипсовая маска. Потом его губы расползлись в диковатой улыбке. Я напряглась, уверенная, что сейчас ярость Дитрека все-таки одолеет его здравый смысл, и он набросится на Науэля с рычанием и безрассудством, но он продолжал улыбаться, бессмысленно, как по голове стукнутый: