Сюжет Бабеля

О Мошере и капитане Фонт-Ле-Ро мы еще поговорим. А пока обратимся к новелле. Когда полякам стало ясно, что их возьмут в плен, они разделись до белья, чтобы по мундирам и знакам отличия нельзя было понять, кто из них простой солдат, а кто офицер. И вот Трунов устанавливает истину:

«- Офицеры ваши гады, - сказал эскадронный, - офицеры ваши побросали здеся одёжу, на кого придется - тому крышка, я пробу сделаю...

И тут же эскадронный выбрал из кучи тряпья фуражку с кантом и надвинул ее на старого.

- Впору, - пробормотал Трунов, придвигаясь и пришептывая, - впору... - и всунул пленному саблю в глотку. Старик упал, повел ногами, и из горла его вылился пенистый коралловый ручей. Тогда к нему подобрался, блестя серьгой и круглой деревенской шеей, Андрюшка Восьмилетов{192}. Андрюшка расстегнул у поляка пуговицы, встряхнул его легонько и стал стаскивать с умирающего штаны. Он перебросил их к себе на седло, взял еще два мундира из кучи, потом отъехал от нас и заиграл плетью. Солнце в это мгновение вышло из туч. Оно стремительно окружило Андрюшкину лошадь, веселый ее бег, беспечные качанья ее куцего хвоста. Андрюшка ехал по тропинке к лесу, в лесу стоял наш обоз, кучера из обоза бесновались, свистели и делали Восьмилетову знаки, как немому.

Казак доехал уже до середины пути, но тут Трунов, упавший вдруг на колена, прохрипел ему вслед:

- Андрей, - сказал эскадронный, глядя в землю, - Андрей, - повторил он, не поднимая глаз от земли, - республика наша советская живая еще, рано дележку ей делать, скидай барахло, Андрей...

Но Восьмилетов не обернулся даже. Он ехал казацкой удивительной своей рысью, лошаденка его бойко выкидывала из- под себя хвост, точно отмахивалась от нас.

- Измена, - пробормотал тогда Трунов и удивился, - измена, - сказал он торопливо, вскинул карабин на плечо, выстрелил и промахнулся второпях. Но Андрей остановился на этот раз. Он повернул к нам коня, запрыгал в седле по-бабьи, лицо его стало красно и сердито, и он задрыгал ногами.

- Слышь, земляк, - закричал он, подъезжая, и тут же успокоился от звука глубокого и сильного своего голоса, - как бы я не стукнул тебя, земляк, к такой-то свет матери... Тебе десяток шляхты прибрать - ты вона каку панику делашь, мы по сотне прибирали - тебя не звали... рабочий ты если - так сполняй свое дело...

И, выбросив из седла штаны и два мундира, Андрюшка засопел носом и, отворачиваясь от эскадронного, взялся помогать мне составлять список на оставшихся пленных...».

Одна фраза в этом фрагменте, на первый взгляд, совершенно понятна:

«республика наша советская живая еще, рано дележку ей делать, скидай барахло».

Иными словами, трофеи являются общим достоянием трудового народа, и тот, кто республику грабит, — изменник трудовому народу.

Но имеется во фразе слово, давно и прочно вписанное в совсем иной контекст:

«Распявшие же Его делили одежды Его, бросая жребий» (Мф 27:35);

«Распявшие Его делили одежды Его, бросая жребий, кому что взять» (Мк 15:24);

«И делили одежды его, бросая жребий» (Лк 23:34).

Бабель продолжает:

«Возясь с пленными, я истощил все проклятия и кое-как записал восемь человек, номера их частей, род оружия и перешел к девятому. Девятый этот был юноша, похожий на немецкого гимнаста из хорошего цирка, юноша с гордой немецкой грудью и с бачками, в триковой фуфайке и в егерских кальсонах. Он повернул ко мне два соска на высокой груди, откинул вспотевшие белые волосы и назвал свою часть. Тогда Андрюшка схватил его за кальсоны и спросил строго:

- Откуда сподники достал?

- Матка вязала, - ответил пленный и покачнулся.

- Фабричная у тебя матка, - сказал Андрюшка, все приглядываясь, и подушечками пальцев потрогал у поляка холеные ногти, - фабричная у тебя матка, наш брат таких не нашивал...

Он еще раз пощупал егерские кальсоны и взял за руку девятого для того, чтобы отвести к остальным пленным, уже записанным. Но в это мгновение я увидел Трунова, вылезающего из-за бугра. Кровь стекала с головы эскадронного, как дождь со скирды, грязная тряпка его размоталась и повисла, он полз на животе и держал карабин в руках. Это был японский карабин, отлакированный и с сильным боем. С двадцати шагов Пашка разнес юноше череп, и мозги поляка посыпались мне на руки. Тогда Трунов выбросил гильзу из ружья и подошел ко мне.

- Вымарай одного, - сказал он, указывая на список.

- Не стану вымарывать, - ответил я, содрогаясь. - Троцкий, видно, не для тебя приказы пишет, Павел...

- Вымарай одного, - повторил Трунов и ткнул в бумажку черным пальцем.

- Не стану вымарывать, - закричал я изо всех сил. - Было десять, стало восемь, в штабе не посмотрят на тебя, Пашка...

- В штабе через несчастную нашу жизнь посмотрят, - ответил Трунов и стал продвигаться ко мне, весь разодранный, охрипший и в дыму».

И вдруг Трунов —

«остановился, поднял к небесам окровавленную голову и сказал с горьким упреком: - Гуди, гуди, - сказал он, - эвон еще и другой гудит...