Сюжет Бабеля

«Лермонтов принял <...> начальство над охотниками, выбранными в числе сорока человек из всей кавалерии. Эта команда головорезов, именовавшаяся “лермонтовским отрядом”, рыская впереди главной колонны войск, открывала присутствие неприятеля, как снег на головы сваливаясь на аулы чеченцев и, действуя исключительно холодным оружием, не давала никому пощады. Лихо заломив белую холщовую шапку, в вечно расстегнутом и без погон сюртуке, из-под которого выглядывала красная канаусовая рубаха, Лермонтов на белом коне не раз бросался в атаку на завалы. Минуты отдыха он проводил среди своих головорезов и ел с ними из одного котла, отвергал излишнюю роскошь, служа этим для своих подчиненных лучшим примером воздержания. Современник говорит, что Лермонтов в походе не обращал внимания на существовавшую тогда форму - отпустил баки и бороду и носил длинные волосы, не зачесывая их на висках»{228}.

Бойцы «лермонтовского отряда» назывались «командой охотников» и, отправляясь на дело — вырезать горские аулы, надевали красные рубахи, на которых не так видны совсем не декоративные пятна крови. Кстати, как гласит биографическое предание, Лермонтов проводил «минуты отдыха» со своими головорезами оттого, что офицеры полка отказывались находиться с ним в одной палатке (их представлению об офицерской чести претило убийство безоружных).

На пути от рукописи к печати текст Бабеля несколько смягчился. Машинописному варианту:

«В тех хатах, где козак находил вещи матери или чубук отца, - он оставлял подколотых старух, собак, по[к]вешенных над колодцем[,] и иконы, загаженные пометом».

соответствует куда более безжалостное рукописное:

«В тех хатах где <находил> цыплят своей матери <или чу- бук> отца - он оставлял <разбитые> черепа младенцев, <со- бак,>

повешенных над <колодцами,> иконы загаженные <по- метом.>»

Это уже не месть — это Господне наказание:

«Дщерь Вавилонская, опустошительница! блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам!

Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень»{229}.

Но главная загадка новеллы — это ее финал:

«Прищепа вернулся в опустошенный отчий дом. Отбитую мебель он расставил в порядке, который был ему памятен с детства, и послал за водкой. Запершись в хате, он пил двое суток, пел, плакал и рубил шашкой столы. На третью ночь станица увидела дым над избой Прищепы. Опаленный и рваный, виляя ногами, он вывел из стойла корову, вложил ей в рот револьвер и выстрелил. Земля курилась под ним, голубое кольцо пламени вылетело из трубы и растаяло, в конюшне зарыдал оставленный бычок. Пожар сиял, как воскресенье. Прищепа отвязал коня, прыгнул в седло, бросил в огонь прядь своих волос и сгинул».

На брошенную Прищепой в огонь прядь собственных волос обратили внимание многие. Франк О’Коннор усмотрел здесь отражение универсальной эпической модели:

«That might easily be an incident in an Irish or Icelandic saga»{230}

Патрисия Карден опознала здесь «ритуальное неистовство (frenzy)» разрушения{231}, а Мария Ланглебен открыла русскую сказку, в основание которой положен индоевропейский (по версии Вяч. Вс. Иванова{232} и В.Н. Топорова{233}) погребальный обряд{234}.

Правда, назвать конкретную сказку или привести сходный пример сжигания собственных волос и последующего исчезновения никто из указанных авторов не сумел.

Можно, конечно, сойти с пути язычников и обратиться к Книги Иезекииля (5:1-4):

«А ты, сын человеческий, возьми себе острый нож, бритву брадобреев возьми себе, и води ею по голове твоей и по бороде твоей, и возьми себе весы, и раздели волосы на части.

Третью часть сожги огнем посреди города, когда исполнятся дни осады; третью часть возьми и изруби ножом в окрестностях его; и третью часть развей по ветру; а Я обнажу меч вслед за ними.

И возьми из этого небольшое число, и завяжи их у себя в полы.

Но и из этого еще возьми, и брось в огонь, и сожги это в огне. Оттуда выйдет огонь на весь дом Израиля».

Бритье волос символизирует позор (2Цар 10:4-5) и опустошение (Ис 7:20), а разнообразя виды уничтожения сбритых волос, пророк раскрывает какими способами Господь свершит свой суд над Иерусалимом и Иудеей.

Поскольку Прищепа не пророк и не еврей, такое объяснение вряд ли применимо к его поступку.

Каков же смысл этого поступка?