Сказители

* Смерть д-ра Сиама пролила свет на многие вещи, в том числе на перемены, произошедшие с моей матерью.

Когда д-ра Сиама госпитализировали в первый раз, моя мать была не на шутку встревожена. Она делала все от нее зависящее, чтобы помочь его восстановлению. Однако ее искренняя и самоотверженная преданность в конце концов вылилась в озлобленность, когда она поняла, что делает все это одна. Мелкая злоба расцвела в ее душе, точно плесень, становясь все более и более явной. Любая мало-мальская помощь, которую оказывал кто-то другой, подпитывала ее озлобленность. Вне всякого сомнения, она не только считала себя единственной, кто пытался продлить жизнь д-ру Сиаму, но и что она единственная, кто оплачивал больничные счета, и эти расходы лишили ее буквально всех сбережений. Никто не хотел понять и поддержать ее – особенно ее дети.

Читчай и я сначала навещали д-ра Сиама, но после этого случая перестали. Я жил и работал в Бангкоке. Как-то в конце недели я был совершенно без сил и, по правде говоря, я бы с большей радостью отдохнул дома, чем стал бы заниматься чем-то еще. По телефону Читчай сказал мне, что, мол, ладно, он навестит его за нас обоих. Однако наша мать восприняла это иначе. Всякий раз, когда мы говорили по телефону, ее голос звучал печально, и она старалась, чтобы я это услышал. В ее поведении было две вещи, возмущавшие меня до глубины души, – и это помимо ее привычки задавать враждебные вопросы, которые всегда были крайне эгоистичны, как, например: «А что насчет тебя? Ты когда-нибудь задумывался о том, чтобы сделать что-то для дяди Сиама?».

Во-первых, она стала вегетарианкой. Она носила только белое и молилась по утрам и вечерам. «Тебе следует воздать должное дяде Сиаму с помощью молитв и перехода на вегетарианскую диету», – говорила она. Мне нечего было ей ответить. Во-вторых, она начала сбор средств для возведения статуи Будды как приюта для неприкаянного духа дяди Сиама. Честно говоря, я был против с того самого момента, как она впервые подняла эту тему. В моем понимании это был всего лишь способ нажиться на людских надеждах. В этом не было никакой логики. Я спросил ее:

– И во сколько тебе обойдется эта статуя Будды?

Около ста тысяч, ответила она.

– Не слишком ли это много? – воскликнул я. – Больничные расходы составили уже полмиллиона, а теперь ты собираешься потратить еще сто тысяч на статую Будды. У тебя останется хоть что-то от твоих сбережений, когда ты потратишь их на все это?

Я беспокоился о матери. Она была настолько слабохарактерная, что готова была возрадоваться любому проблеску надежды, который возникал у нее – от лечения стволовыми клетками (есть ли точные данные об эффективности этого метода?) до гигантских счетов из клиники (хотя и не было никаких признаков улучшения его состояния!) и вегетарианской диеты, молитв по утрам и вечерам (хотя она не упускала шанса обвинить во всем свои несчастливые звезды), и наконец до сбора средств на постройку статуи Будды (мне может хоть кто-то подтвердить, что именно туда вселится дух дяди Сиама и будет там обитать?). Не кажется ли вам все это смехотворным? Это же просто иррационально. Согласен, я не хотел принимать участие в этих суевериях. Я в них не верю. Но я был вынужден идти у нее на поводу, чтобы она не думала, будто я бессердечный, раз не навещаю его, не молюсь за него, не помогаю ей со статуей Будды. Я просто не хотел, чтобы ей казалось, будто дети ее тоже покинули.

Ее одолело одиночество. Все, что бы ни говорили его родственники, сильно влияло на ее душевное здоровье. Ей становилось все хуже и хуже, особенно когда родня д-ра Сиама выставила напоказ темную сторону его жизни. Они разоблачили его грязную тайну, отчего моя мать больше не могла его защищать. Вначале она яростно сопротивлялась, пытаясь убедить себя и остальных, что д-р Сиам вовсе не такой. Но им удалось посеять семя сомнения в ее душе, из которого постепенно выросли два совершенно разных д-ра Сиама – один был тем, кого она знала, а другой нарисован другими.

Лежавший без сознания человек не имел возможности себя защищать. И этот его темный образ, вызванный прочими людьми, возрос над его парализованным телом. Он в буквальном смысле был задушен этим образом. Моя мать, должно быть, считала нас ужасными. Единственный человек, чьим словам она могла доверять и кто мог бы сказать ей, где правда, кто мог бы отделить облыжные обвинения и клевету от истины, недвижно лежал на больничной койке. Если бы только он мог подняться и заговорить! Он был единственный, кто мог бы встать на ее сторону. Если подумать, то у нее не осталось никого, к кому она могла бы обратиться за поддержкой.

То, что она не имела никого и ничего, что бы стало для нее опорой, равно как и одиночество и отсутствие поддержки, вызвало в ней еще одну перемену. Она обратилась к настоятелю Клэпу и поверила в него, в то время как все свои надежды сосредоточила на д-ре Сиаме. Если бы он только знал, как она смотрела на него – всякий раз, когда она его навещала, ее взгляд неотрывно устремлялся на него, становясь квинтэссенцией любви. И эта любовь (единственное, на что она могла опереться, единственное, что у них осталось друг для друга) стала ее единственной страховкой в ситуации, когда речь шла о жизни и смерти. Она сделала ставку на свою любовь в этой финальной игре с судьбой.

Прошу тебя, очнись. Это единственный способ выиграть. Очнись!

Но д-р Сиам умер, и она потеряла все, что поставила на кон.

И тогда она в конце концов поверила, что нарисованная его родней с той стороны картина правдива: что он был мошенником, неисправимым лжецом, дурным человеком, бесчестным мужчиной, обузой для общества. Она стала верить, что его отказ проснуться был для него способом избежать того хаоса, который он сам и породил. Эта вера была важной для моей матери: она стала для нее точкой опоры, поводом перестать его любить. Сосредоточенность на прегрешениях единственного мужчины, которого она любила, – его лживости, его предательстве – стала для нее единственным способом стать равнодушной к нему и вычеркнуть его из своей картины мира. Это все равно как быть унесенным прочь водным потоком, когда остаются лишь две доски, за которые можно уцепиться и не утонуть. И тебе приходится выбрать лишь одну, хотя ни та, ни другая не обещает устойчивости, и ты это осознаешь только уже после того, как сделаешь выбор. Другие могут подумать, выбор этот неразумный, но это уже не имеет значения, потому что для тебя он был единственно правильным. Ты не опустил руки и не позволил потоку унести тебя на доске, которую ты выбрал. Все всегда кажется разумным, когда тебе есть за что ухватиться.

Моя мать утратила свою любовь. В результате она оказалась полностью дезориентированной и была готова вцепиться в любую форму ненависти. Для нее это был единственный способ разорвать любовные узы с д-ром Сиамом.

Третьего дня она мне позвонила.

– Ты слышал? – спросила она.

– Слышал что? – спросил я.

– Дядя Сиам умер, – ее голос звучал безучастно.

Я помолчал немного, пытаясь осмыслить утрату.

– А я ведь его еще недавно видел, – печально протянул я.

– Оно и к лучшему, – вздохнула она. – Проживи он еще, это все равно бы ему не помогло. Теперь он в лучшем месте. Это те, кто остался, теперь страдают.

– Когда похороны? – спросил я. – Скажи мне, в какой день надо будет позвать людей.

– Его уже кремировали, – ответила она.

– Когда? – удивился я. Почему же мне никто об этом не сказал? Неужели моя мать настолько меня ненавидит, что не сообщила мне?

– Вчера вечером, – сказала она.

– Почему ты мне не сказала, мам? – воскликнул я.

– Я никому не говорила. Никто с нашей стороны не пришел на церемонию. – Она умолкла. – Даже я не ходила.

– Правда? – только и смог я выдавить из себя. Когда мы стали такими бесчувственными и безразличными? – А почему?

– Не заводи меня! – она снова вздохнула. – И так столько всего навалилось. Наверное, хорошо, что ты далек от этого теперь, как и раньше.

Ее слова меня больно кольнули, и на глаза навернулись слезы.

– Вся эта кутерьма наконец закончилась. И теперь мы все можем продолжать жить, – заключила она.

И через мгновение она пустилась рассказывать мне истории о том, что превратило жизнь д-ра Сиама в сплошной сумбур. Я был рад, что она начала что-то рассказывать, а не повесила трубку сразу же после своих обидных слов. Так бы меня еще долго снедало чувство вины, но вместо этого мы немного поразмышляли над уходом д-ра Сиама, отдавшись стыду и самоуничижению из-за того, что оба не были на его похоронах. Вдруг моя мать заявила, что она и не хотела, чтобы кто-то из нас пошел на похороны – из-за того, что она обсуждала с настоятелем Клэпом. Тот сообщил ей, что кончина д-ра Сиама вовсе не была мирной, что в момент смерти его сопровождали духи мщения и кармические кредиторы, желавшие ему зла, и что его смерть была вызвана так называемой черной магией. Если бы кто-то из нас присутствовал на похоронах, – в тот самый день, когда черная магия обладает особенной силой, – мы могли бы ощутить на себе ее действие. Поэтому настоятель посоветовал не приходить на похороны – это было в каком-то смысле формой самозащиты.

Услыхав ее доводы, я почему-то почувствовал себя ужасно. Неужели это правда? То есть я имею в виду: неужели настоятель Клэп правда сказал ей такое? Я понятия не имел, какой разговор состоялся между ними. Но неужели правда, что моя мать могла с чистым сердцем принять такого рода аргументацию? Единственное, что я мог себе сказать, так это то, что мать просто проиграла крупнейшую игру в своей жизни.

Меня пугает вероятность того, что все эти рассказы могут быть вымыслом, сочиненным не настоятелем, но женщиной с зияющей раной в сердце.

Она не просто потеряла любовь и доверие к другим. Она также потеряла любовь к себе. Если у вас иссякает любовь к себе, как вы можете надеяться испытывать ее к кому-либо еще?

Я повесил трубку, и по моему телу пробежал холодок. Сидя за письменным столом, я был словно парализован. Я ничего не мог делать. Я думал о словах «привязанность» и «сострадание». Возможно ли, что эти чувства полностью вымываются из человеческого сердца? Я ощущал себя одним из таких бессердечных людей. Мы не сможем забыть, что нас не было на похоронах. Простейший акт уважения, который близкий человек может совершить в отношении другого, а мы и этого не сделали. Мне было так стыдно!

Я вспомнил день, когда д-р Сиам Дуангсук в первый раз пришел к нам в дом, и день, когда он его покинул. Что он оставил после себя? Как мы будем его помнить? Он вошел в нашу жизнь и продал нам свои мечты – как поступал, возможно, всю свою жизнь? Я точно не знаю. Но, впрочем, я точно знаю, с какой легкостью наша семья стерла его из своей памяти.

(Вышеприведенные суждения принадлежат Пратхипу.)