Сказки со дна озера

– Стало быть, ёлман научил. Ладно, будет за ним должок. И какой оберег ты хочешь, провора? Все мои препоны ты обошла, все замки разбила. Чего теперь брать с ветхой старухи, коль она себя оборонить не смогла?..

А девчушка просит:

– Сделай мне такую куколку, чтобы одна нога костяная.

Осерчала тут Шила-на-гиг, по столу хлопнула:

– Нечего человечьей дочери такое выпрашивать! Ступай на печку спать, раз принесла нелёгкая, а утром чтоб духу твоего на моём озере не было!

Делать нечего – легла девчушка и вмиг уснула. А Шиле-на-гиг не спится. Ходит она по избе из угла в угол да на печь поглядывает. Думает: то ли в домовину пора уже ложиться, то ли гостья её с диковинкой. Взяла да и сняла с неё платок – вспыхнул тут огонь, заплясал по рукам Шилы-на-гиг, полетели во все стороны искры, и стало в избе светло, как днём. То горели пожаром волосы незванки. Глядит старуха – не наглядится, локоны, как сокровища, перебирает. Сделаю куколку, как ты просишь, шепчет Шила-на-гиг и острым ножом срезает с темени огненный волос.

Всю ночь просидела старуха на камне под звёздами. Сплетала и резала, связывала и зашёптывала. Чуть свет проснулась девчушка, а Шила-на-гиг подаёт ей куколку: одна ножка у ней из живого дерева, другая – из сухого, мёртвого, а на голове рыжий волос.

– Носи куколку под рубахой, – велит старуха, – не снимай и никому не показывай. Куколка такая, как ты просила: в ногах у неё жизнь и смерть. Корми её своей кровью, и она всегда даст мудрый совет. Слушай куколку, слушай своё сердце, смотри на мир зорко.

Поблагодарила девчушка Шилу-на-гиг и ушла по тёмным от воды мосткам в сторону дома, а старуха ещё долго смотрела ей вслед.

С каждым годом зимний холод всё раньше приходил в избушку Шилы-на-гиг. Первый заморозок трогал озёрную воду в подполе, схватывал льдом, околдовывал лягв, и те, словно мухи в янтарь, вмерзали в ледяную корку. Холодные водяные сердца их замирали в долгом сне, похожем на смерть. Спала с ними и Шила-на-гиг, укрывшись мхом, как одеялом, и снился ей робкий домашний огонь. Сначала он народился из уголька в печке, потом вдруг прыгнул на полати, а с полатей – на стены, а со стен – на крышу. Разросся, загудел, одним махом слизал всю солому с кровли – а и пропади она пропадом, подумала старуха, всё равно гнилая. Вот наелся огонь и стал греть старые кости Шилы-на-гиг, да шибко грел, хотел угодить хозяйке.

Проснулась она от жара – и впрямь солнышко печёт, муха в окошке жужжит. Перезимовали, значит. Глядит кругом Шила-на-гиг и никак в толк не возьмёт: где это она очутилась? Полы все светлые, чистые, печной копоти да плесени нет и в помине, все горшки сверкают, как новые, а крыша застелена свежей соломой.

Слезает старуха с печи, босые ноги, одну сухую, другую всю в новых зелёных росточках, на ладные доски ставит. Выходит из избы – и точно: девчушка тут как тут, двор метёт.

– Ты что, всю зиму у меня хозяйничала? – ворчит Шила-на-гиг, а сама улыбается украдкой. – Уж не куколка ли тебе помогала?

– Ещё как помогала, бабушка! Я теперь с тобой жить буду.

Шила-на-гиг так и всплеснула руками:

– Ишь, выдумала! А что ж родичи твои, сестрицы? Мать с отцом?

Рассказала девчушка:

– Мать моя давно умерла, а отец, когда куколку увидал, грозился её сжечь. Потом про тебя узнал да и выгнал обратно в лес. Так я и жила здесь всю зиму, куколка и лесной дедушка мне помогали.

Если бы кто спросил Шилу-на-гиг, как она сама оказалась в избушке посреди озера, она вряд ли смогла бы ответить. Только заныла старая кость в сухой ноге, как растревоженная память.

– Дождь будет, – сказала она. – Выноси, дочка, кадушку.

Много лет прошло с тех пор. Леса сменились топями, озёра – лугами. Деревни сгинули совсем, и там, где телеги ободами скрипели – звериная тропа пролегла, а где печной дым валил – деревья с ветрами шепчутся.

– А стоит ли то озеро?

– В болото перекинулось.

– А жива ли старуха Шила-на-гиг?

– Давно уж травою стала.

– А что с девчушкой-незванкой?

– Как выросла, зашила свою куклу в юбку, постелила старухе последнюю постель да и ушла прочь – только лес её и видел.

Сёстры по каноэ

До сих пор случается: живёт себе человек со всех сторон обыкновенный, только пустота у него в груди. У одних с булавочную головку, у других с блюдце. Иные совсем пусты. Глянешь такому в глаза – а там уже ничего человечьего. Откуда приходит напасть, как к людям цепляется, никто не скажет, но горе подстерегает всякого, кто пустит в себя пустоту.