Скучная история или Исповедь бывшего подростка

Я вспомнила, как в позатом году Иринки рассказывали мне историю этой избы. Раньше мы с родителями жили в другом доме – избе материных родственников, вместе с её сёстрами и их семьями. Но после того, как дед и бабка умерли, старшая сестра моей мамы, властная, злая тётка, ненавидевшая меня лютой ненавистью – принялась нас планомерно оттуда выживать. Мать, по характеру гораздо более слабая, поддалась и в итоге выкатилась оттуда со всеми своими манатками. Тогда-то ей и отцу и попалась эта чёрная, никому не принадлежащая развалюха-изба на самом отшибе деревни. Они въехали в неё, кое-как залатали прохудившуюся крышу, побелили печку, провели свет. Но мне эта изба жутко не нравилась; я физически не могла находиться в этом, как мне казалось, страшном склепе. Тогда-то Иринки и рассказали мне, что дом этот проклят, оттого в него никто и не заселялся...

– Много лет назад, в войну ещё – жила в этом доме баба. Однажды – дело было в февральскую ночь – постучался к ней в дом калека-солдат. "Пусти, говорит, переночевать. Ранен я, иду с далече. " А баба та была злая и жадная – видать, испугалась, что он у неё ещё и харчей попросит. "Пошёл вон", говорит. И дверь захлопнула у калеки перед носом. И сказал он тогда такие слова: "Проклят будь сей дом, и кто живёт в нём и будет жить! " Сказал он так, вышел в поле, свистнул – и поднялась метель и буря, и стёрла с лица земли и бабу ту, и самого солдата...

Напрасно я со слезами пробовала уговорить своих родителей не селиться в этом доме, рассказывала им ту жуткую историю – они были непрошибаемы. "Бабкины сказки! " – всякий раз реагировали они.

Вообще, я себя суеверным человеком не считаю, и, как любая здравомыслящая особь, все гипотезы подвергаю сомнению – тем не менее, факт остаётся фактом. Всё, что происходило с тех пор, как мы заселились в этот проклятый дом – не вымысел, не плод моего больного воображения. Плоды того проклятия пожинаю я и по сей день, не имея до сих пор ни в чём ни удачи, ни счастья, хоть и из кожи вон лезу, пытаясь делать всё, что от меня зависит. Срикошетило то проклятие и родителей моих...

А пока они, глухие, тупые и непробиваемые, с упрямством ослов обживались в этой прогнившей, с чёрной аурой, избе, упорно не замечая или не желая замечать гнилостных, разрушающих психику, флюид проклятого дома.

Незадолго после того странного случая с голосом-призраком, зовущего меня из сеней, мне стали сниться в этой избе тяжёлые, дурные сны.

Мне снилась наша дача. Но странный вид был у неё – вместо обычно аккуратных смородиновых кустиков и цветников у дома, которыми с особой старательностью занималась баба Зоя – была полёгшая жухлая трава болотно-земляного цвета. Вместо дома зияли развалины; над ними, зловеще каркая, кружились вороны. А посреди запустелого, разрушенного участка, скрепя на ветру, был воткнут тонкий длинный шест, что, качаясь, пропадал в свинцово-серых облаках – и на самом конце его, словно знак беды, развивался в хмуром небе чёрный флаг...

И снова тот странный голос – вроде деда – шёпотом назвал меня по имени, словно наклонился к самому моему уху.

– Нет... Нет... Нееееееет!!!

Я проснулась от собственного крика, перекатывая голову по подушке.

– Ты что, облалдела, что ли, – сонно проворчал разбуженный этим криком отец.

– Увезите меня отсюда! Не могу я тут... Ну пожалуйста! – плача, умоляла я родителей.

– Кончится отпуск – увезём, – невозмутимо отрубал отец.

– Но я не могу больше здесь находиться! Мне плохо!!!

– А кому сейчас легко, – следовал ответ.

Они были непрошибаемы. На них ничего не действовало – ни мои слёзы, ни мои истерики. Глухие, как пни на болоте, они посеяли к себе на всю жизнь отчуждение – и, более того, я уже тогда смутно, но решила, что продолжать этот проклятый род я не хочу и не буду...

ГЛАВА 14

Сон про дачу начал сбываться уже в августе того года. Когда мучительный июль в деревне окончился, и меня снова, как бревно, свалили на дачу – я констатировала тот факт, что и там начала сгущаться депрессивная аура – точь-в-точь такая же, как была во сне. Для полной картины не хватало только развалин и скрипящего на ветру шеста с чёрным флагом, но я интуицией своей почувствовала, что ждать осталось недолго...

Сью прибегала ко мне практически каждый день, слёзно вымаливала прощение, клялась в следующий раз пойти на какие угодно жертвы ради нашей дружбы, лишь бы я снова приняла её назад. И я, в душе кляня себя за мягкотелость, стала общаться с ней, как раньше.

Дома же обстановка становилась всё более тяжёлой. Характер бабки и деда портился не по дням, а по часам; не проходило и дня без того, чтобы они как-нибудь отчитали или отругали меня. Я понимала, что это всё из-за ухудшения состояния здоровья деда; почти каждую неделю к нему приезжала "скорая"; в остальное же время он стонал, охал, на всё раздражался и иногда даже плакал, словно капризный ребёнок.

Однажды баба Зоя, помня предписание врачей не давать деду жирной и тяжёлой пищи, отказала ему в добавке холодца. И как-то так резко ему отказала, что он сел на приступок и горько расплакался.