Сквозь седые хребты

…Емельке едва исполнилось двенадцать лет, когда подоспела пора самостоятельно зарабатывать на пропитание. Мальчишка пас лошадей у богатого бурята-скотовода в южном улусе Забайкалья. Рядом у границы с Монголией. В семнадцать лет слюбился с дочерью хозяина. Она была постарше года на два. Отец девушки жестоко посчитался с дерзким пастухом, почти застукав молодых в самый неподходящий для постороннего глаза момент. Парня крепко отстегали кнутом. Еле доплелся Емелька до первого казачьего села. Нашлись сердобольные люди. Приняли. Определили в работники. Долго не было охоты заглядывать на девок. Задумал поднакопить деньжат и завести хозяйство. По ночам часто снились светлый дом, лошади, теснящиеся на привязи в загоне. Не жалел себя Емелька. Брался у новых хозяев за любую работу. Весь почернел. Небольшого был росточка, но жилистый. Не давал себя в обиду никому.

Беда свалилась внезапно. Лягнула в пах кобылица, у которой отнимали жеребеночка. В ту роковую минуту помогал на конюшне. Вспомнил, что был табунщиком, умеет, мол, с лошадьми справляться. Долго болел. Начал, вроде, поправляться. Как-то рано утром в тепляк, где жили работники, пришел хозяин. Потупившись, глядя мимо больного, объявил о расчете. Хозяину нужны были здоровые люди, а с этого доходяги неизвестно какой теперь толк будет. Возле лежанки положил два рубля, поношенную, но еще крепкую ситцевую рубаху да рыжие телячьи сапоги.

«Дуралей ты, паря, дуралей, – сказали парню мужики. – Чего себя так шибко загонял работой? Вон как исхудал. Почернел. А тут еще кобыла, ешкин корень. Теперь, выходит, скатертью дорога? Тебе, паря, надо бы по-другому здесь жизнь начинать, – шептал Емеле на ухо один из работников. – Надо было себя показать перед хозяином-то. Ты, кажись, смышленный малый. Может, какому бы ремеслу тут выучился. А там, глядишь, и судьба подвернулась. К богатым, конечно, шибко нос не сунешь, а вот к девке какой, что из семьи победнее, мог со временем подкатить…»

«Нет уж. Хватит. Сыт по горло», – расцепив спекшиеся губы, отвечал товарищу Емеля, пронзительно вспомнив жгучие объятия молодой бурятки, а потом – не менее в прямом смысле жгучий кнут старого скотовода.

Провалялся еще пару дней в тепляке и подался на все четыре стороны. Долго брел степными и лесными дорогами. Благо, стояло лето. Однажды, сильно устав и, как волк, проголодавшись, опустился в бессилии на камень на краю сухого ковыльного поля и заплакал. Кажется, стал понимать, что тот и способен на житье человеческое и такое же обхождение, а не мерзкое прозябание, кто имеет в кармане приличную денежку. И стал мучительно думать Емеля, как дальше жить-существовать? От двух рублей одни воспоминания остались. И связался в скором времени с удальцами-казнокрадами. Провозился с ними остаток лета и всю осень. Повезло однажды. Удачно сбыли краденых коней в Чите. Поменял одежду Емеля. Прифрантился. Заимел ярко-красную в белую горошину рубаху, синие шаровары, теплые сапоги с набойками, шапку барашковую с кожаным верхом и полушубок овчинный.

На вырученные деньги дружки шиковали недолго. Задумали, было, снова набег на табун, да полиция помешала. Кто-то вычислил конокрадов и доложил в околоток. Емеля спасся бегством. Еле ноги унес.

К весне занесло его на озеро Арахлей. Прибился к рыболовецкой артели. Находились на постое в селе Преображенка. Зимой чинили неводы и сети. Летом выходили на промысел. Рыбу – окуня и щуку – поставляли одному оборотистому купчишке в Читу, где тот имел две рыбные лавки, помимо большого магазина с мануфактурой. Приглянулось Емельяну в рыбаках ходить. Заметно поправился на рыбьих харчах. Расправились плечи, выправилась осанка. И ростом стал будто выше.

Потирая о брезентовые штаны задубевшие от мокрого невода руки, все чаще размышлял молодой рыбак о жизни. И все убежденнее начинал полагать, что мир распоряжается людьми несправедливо. Кому все блага, кому шиш с маслом. Точнее, без масла. Шиш да и только…