Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний

Во второй день того исторического собрания случилось наконец то, что должно было случиться. Олег Павлович Табаков предложил всем, кто согласен с позицией Ефремова, покинуть зал и перейти в 582-ю комнату, где будет избран новый художественный совет, и Художественный театр под руководством Олега Николаевича начнет жизнь в театре с чистого листа. Примерно 59 человек встали со своих мест и, провожаемые убийственными взглядами тех, кого не отводили перед началом собрания в сторону и не предлагали уйти в 582-ю комнату, покинули Большой репетиционный зал. В их числе были и мы с Аленкой, потому что перед началом собрания Екатерина Ивановна Прудкина с выражением опытной заговорщицы на ее красивом лице сообщила, что мы с Кондратовой попали в ту часть труппы, которая переедет вместе с Ефремовым в здание в Камергерском переулке. «Поэтому, когда Табаков предложит перейти в другое помещение, следуйте за ним, – сказала она и добавила: – Поздравляю. Я думала, О.Н. вас не возьмет».

Среди артистов, попавших в список тех, для кого гримуборных в Камергерском переулке не нашлось, были такие яркие индивидуальности, как Георгиевская, Губанов, Зимин, Коркошко, Пеньков. Совсем недавно они репетировали с Олегом Николаевичем и играли в его спектаклях, но чем-то не потрафили шефу и оказались за бортом обновленного МХАТа. Судьба их после раздела театра, поверьте, сложилась весьма трагично. Вот вам всего лишь один пример из десятка подобных: народный артист РСФСР Л.И. Губанов.

Однажды, выйдя из проходной театра, я увидел на скамейке напротив служебного входа одинокую фигуру согбенного старика, который, упершись локтями в колени и подперев подбородок с двухдневной седой щетиной раскрытыми ладонями больших, сильных рук, не отрываясь, смотрел на фронтон театра, где красовалась былая его слава: ордена Ленина и Трудового Красного Знамени, ныне исчезнувшие со своих насиженных мест. Возле старика на скамейке лежала послевоенная авоська, в которой сквозь круглые дырки веревочных переплетений был виден батон за 25 копеек.

В этом сложившемся пополам человеке я не без труда узнал Леонида Ивановича Губанова, народного артиста России, в 50-х годах потрясшего всю театральную Москву исполнением роли Мортимера в спектакле В.Я. Станицына «Мария Стюарт». Он меня не видел, и я мог бы пройти мимо: разговаривать со стариками, у которых вдребезги разбита жизнь, занятие, как вы сами понимаете, невеселое, но Губанов был моим постоянным партнером в нескольких спектаклях театра, поэтому я подошел и сел на скамейку рядом с ним. Хотя сознавал, что могу нарваться на скандал.

Губанов не обратил на меня никакого внимания, все так же неотрывно разглядывая фронтон Художественного театра. «Здравствуй, Леня!» – тихо сказал я. Он вздрогнул, обернулся: «А-а, это ты, Сереня! Ну, здравствуй, коль не шутишь». И опять отвернулся. Я понял, общаться со мной у него нет никакого желания.

Пока я соображал, с чего начать наш разговор, Губанов встал, взял со скамейки авоську с батоном, виновато улыбнулся: «Вот, Нина за хлебом послала, а я уже почти час здесь прохлаждаюсь. Никак не могу проститься. А ведь она волнуется.

Ну, будь здоров, Сереня! Пойду я…» Он сказал это как-то тяжело, натужно и пошел по направлению к своему подъезду, до которого ему было рукой подать. Губановы жили в двух шагах от театра – в доме № 8 по улице Горького.

Я смотрел ему вслед, и одна-единственная мысль волчком вертелась у меня в голове: «Боже, как он постарел!.. Как постарел!..»

* * *

Умер Леонид Иванович в феврале 2004 года.

Народу на похоронах было немного, и я вдруг подумал, насколько призрачна мирская слава, как мимолетен на театре успех и какое горькое похмелье наступает после того, как шампанское выпито, торжественные речи отзвучали, цветы завяли, и вчерашний триумфатор никак не может взять в толк, куда все подевались. Зачем оставили его наедине с тоской, неубранной посудой и кисло-сладкими воспоминаниями? Неужели все так мимолетно, так скоротечно?

И я вспомнил, как Губанов рассказывал мне, что когда после генеральной репетиции «Марии Стюарт» он пришел домой, то застал Нину, складывающую вещи в чемодан, всю в слезах. Леня бросился к жене, сгреб в охапку и, непрерывно покрывая ее лицо частыми поцелуями, зашептал: «Нина! Ниночка! Ну что ты, родная моя? В чем дело? Из-за чего ты плачешь? Кто обидел тебя? Скажи, кто?!» И она, всем содрогающимся от рыданий телом прижалась к нему и так же горячо зашептала в ответ: «Молчи!.. Не спрашивай меня ни о чем!.. Ты – великий артист. Я не стою тебя! Да, не стою! Не стою!» – повторяла она, захлебываясь слезами счастья, гордости, боли и чего-то еще… огромного, что никак не могло поместиться в ее сердце, все время вырываясь наружу, и чему она никак не могла дать названия, но что, по всей вероятности, было тем великим, непостижимым чувством, которое все поэты во все времена и на всех языках называли – Любовь! «Господи! Как я был тогда счастлив!.. Как счастлив!..» – несколько раз повторил он.