Следствие не закончено

— Опять на вилку блин намотал! — свистящим шепотом отозвался один из пареньков.

— Кто? — насторожился Парфен.

— Тот — в очках который… А начальник смеется, и по плечу дяденьку Ефима полощет.

Райкомовский кучер — инвалид, лишившийся правой ноги еще в германскую войну тысяча девятьсот четырнадцатого года, — поучительно говорил окружившим его парням:

— Разве теперь служба? Одна утеха, можно сказать. Кормят сытно, одевают согласно выкладке, учат, лечат… Да если бы годков тридцать обратно богу вернуть, я бы вам показал геройство! Уж на что мы в пятнадцатом году угнетенные были — в холоду, без сапог, месяц бельишко не меняли, пища никудышная, а как в пинских болотах фронт держали?.. Туго! Шешнадцать раз пруссак шел в атаку, а рота ни с места — словно кто пришил нас, дураков, к земле, как пуговицы. А потом еще и в атаку пошли — «солдатушки, браво, ребятушки».

— А за что ваши солдатушки воевали, товарищ Недосекин? — спросил, угощая кучера папироской, Костюнька Овчинников и подмигнул приятелям.

— По дурости! — хохотнул другой парень.

— Вот именно — по дурости! — согласился инвалид и, хитро оглядев парней маленькими безбровыми глазками, добавил: — Умом-то и мы были в аккурат такие, как вы. Только нам в ту пору объясняли жизнь поп да урядник, а вам большевицкая партия вона какую школу выстроила.

— Сымают! — испуганно крикнул один из пареньков от окошка.

— Чего сымают? — отошедший было от окна Парфен рысцой затрусил обратно.

— На фотографию… Гляди-кось, и Наську за стол сажают рядом с дядей Ефимом.

— Во, брат ты мой, какая честь простому человеку! — сказал райкомовский кучер.

Сначала корреспондент снял Ефима Григорьевича среди членов правления колхоза. Для этой цели стол был предусмотрительно выдвинут на середину горницы, чтобы в кадр не попали иконы. Потом Чивилихин был снят пишущим письмо сыну и зачитывающим дочери поздравительные телеграммы. Осмоловский долго упрашивал Настю улыбнуться, но девушка осталась серьезной. К ее невеселым и ревнивым переживаниям постепенно начало примешиваться чувство неловкости: чем же она-то заслужила такое отношение?

Поэтому на просьбу корреспондента рассказать о брате, Настя ответила хмуро:

— А чего рассказывать — жили, как и все колхозники. И Сергей Ефимович так же. Мамаша вот, жалею, рано убралась — ей бы радость какая.

В этом особенно ярко проявилось различие между отцом и дочерью.

Конечно, и Настя, как и Ефим Григорьевич, все полнее чувствовала, что в жизни их семьи произошло событие значительное и радостное и что они, незаметные до сих пор люди, неожиданно стали предметом уважения, заискивания и зависти. Но если Ефим Григорьевич не только сына, а и самого себя стал почитать больше, чем надо, то к чести Насти нужно сказать, что ей ничуть не вскружила голову слава, завоеванная ее братом. Даже наоборот — Настя в эти дни особенно ясно ощутила собственную, не очень веселую долю, мелкое, подчиненное существование при отце. Ее не радовали, а смущали ласковость подруг, предупредительное отношение парней и услужливость соседок.

— В честь чего это ты насылаешься? — неласково спросила она Анну Ложкину, когда та предложила Насте вымыть после гостей пол в горнице.

— А что?.. Мне разве трудно? — простодушно ответила Анна. — Может, и ты, Настасья Ефимовна, когда-нибудь меня вспомнишь.

Настя смутилась.

— Да что я вам — барыня, что ли, или убогая?.. Манька твоя вчера утром снег от ворот откидала, Василиса квасу бочонок, видишь ли, специально для папаши заправила, ты горницу прибрать норовить?

— Не плохое ведь делаем, — резонно ответила Анна.

— Вот приедет Сергей Ефимович, — Настя, как и все новожиловцы, стала называть брата по имени-отчеству, — все расскажу ему… А то и говорить ничего не буду — уйду и все!

— Куда?

— Будто пути нет: в лесничество, слышь, народ набирают. Или на кирпичный завод наймусь, в мешалки.

— В мешалки! — изумилась Анна. — Да тебе отец все косы выдерет за такое намерение. Видишь ведь, как Ефим Григорьевич себя поставил.

— Бате я не указ, — тихо ответила Настя.

Поведение отца начало не на шутку беспокоить ее, а временами и угнетало.

Так, например, случилось, когда они пришли на свиноферму за поросятами.

Заведующий фермой Максим Жерехов, или «поросячий командир», как язвительно величали за глаза свинарки Максима Никаноровича за суровый нрав и придирчивость, был один из тех колхозников, которые личную, присущую большинству потомственных хлеборобов хозяйственную бережливость, граничащую иногда и со скупостью, сумели переключить на колхозное добро. Жерехов был высок ростом, худ и угловат, как выросшая на ветреном косогоре сосна. К порученному ему делу относился истово, будучи искренне убежденным, что свиноводство — самая доходная отрасль в колхозном хозяйстве. Сам — по своей инициативе и за свои личные деньги — съездил в Орловскую область и привез оттуда двух поросят знаменитой породы «ливенки». Сам и выходил. А в результате добился того, что был намечен к участию во Всесоюзной сельскохозяйственной выставке.

Когда Жерехову сообщили, что правление постановило выделить Чивилихину двух поросят, он сказал: