Следствие не закончено

— Не балуйся! Кому говорю, — сказала Настя, резко отстраняясь от Егора.

— Отец не велит, что ли?

— А хоть бы и так: подождать придется, Егор Васильевич… пока сама приду!

Это уже была одна из заготовленных фраз. Но вместо того, чтобы смутиться, Егор захохотал. Насте стало обидно до слез, она резко отвернулась и пошла вверх по склону берега.

Егор оборвал смех. Крикнул:

— А хоть бы и не пришла, плакать не будем! Я и без вас — знаменитых! — свою жизнь сочинить сумею… Так и папане своему скажи, чтобы он не горевал посередь улицы.

Настя обернулась, испуганно вскинула руки, стараясь заслониться от жестоких слов.

Егор уходил к середине реки, проваливаясь в снегу, как бы с усилием волоча за собою свою несуразно длинную тень. Над противоположным берегом поднялся равнодушный месяц, освещая чужим, остуженным светом и засыпающую деревню, и бескрайнюю даль реки, и одинокую фигуру девушки. Только месяц видел горе в глазах Насти, искаженное тоской и злобой лицо уходящего Егора.

8

Утром следующего дня Ефим Григорьевич еще полнее ощутил выпавшее на его долю счастье. Правление колхоза постановило заново перекрыть его избу тесом, выделить с колхозной фермы в его личное пользование двух поросят и повесить в школе портрет его сына — Героя Советского Союза Сергея Чивилихина.

А в середине дня в Новожиловку прибыл специально для разговоров с Чивилихиным корреспондент областной газеты Гавриил Осмоловский — высокий, не старый еще, но начисто облысевший человек, с пристальным взглядом близоруких глаз.

Все это было настолько необычно и внушительно, что Ефим Григорьевич окончательно уверился в том, что он и в самом деле является фигурой значительной. Шутка сказать: у него в гостях сидел городской гость — умный, образованный человек, он аккуратно ел блины и внимательно слушал пространные рассказы Ефима Григорьевича, в которых счастливый папаша вспоминал все новые и новые подробности из своей ничем не примечательной биографии. Иногда Гавриил Осмоловский что-то отмечал в записной книжке, тогда Ефим Григорьевич умолкал и, значительно покашливая, оглядывал остальных гостей. По случаю приезда представителя печати в избе Ефима Григорьевича собралось все правление колхоза, инструктор райкома, директор новожиловской школы и начальник районной милиции.

Настя прямо с ног сбилась, обслуживая многочисленных гостей. Правда, на помощь ей без всякого приглашения заявилась ловкая и расторопная Антонида Козырева, но лучше бы она не помогала. Лучше бы она шла к гостям в горницу, только поскорее убралась бы с глаз Насти. Уж очень ненавистны были девушке привлекательная наружность Антониды, ее неспешные округлые движения и столь же плавно льющаяся ласковая речь.

— Ты, Анастасеюшка, обязательно набери у Евтихия маркизета синего в горошинку четыре метра и еще полметра прикупи крепдешину на отделку, а пуговицы у меня есть; сошьем такое платье-туалет, что и в Москве не стыдно будет показаться. Я уже Ефиму Григорьевичу говорила, он денег даст… А туфли на высоком каблуке у тебя, помнится, есть?

— Есть. — Насте к этому короткому словечку хотелось добавить: «Уйди отсюда! Ну, что тебе надо? Егор тебя, беспутную, выгнал, так ты через отца в мою жизнь пробираешься?»

Девушка, может быть, и высказала бы это Антониде, но в кухне были еще две женщины-соседки. Они то и дело заглядывали через полуоткрытую дверь в горницу и прислушивались к разговору мужчин. Но из горницы почти непрерывно доносился только голос Ефима Григорьевича.

— Эк ведь раскудахтался не ко времени, — ворчала Василиса Кострова. — Дал бы гостям словечко сказать — почтенным людям.

Впрочем, не только Ефима Григорьевича взбудоражило событие, приключившееся в его семье; ведь для всех обитателей укрывшегося в таежных просторах села звание Героя Советского Союза было связано с именами прославленных на весь мир летчиков, полярников, полководцев. Как это ни странно, но до сих пор никому даже в голову не приходило, что большинство выдающихся людей страны начинало свой победный путь так же, как начал его Серенька чивилихинский — неторопливый, медвежковатый паренек из сибирского села Новожиловки. И вдруг большинство односельчан Сергея Чивилихина убедились воочию, что старинная поговорка, зародившаяся явно в голове человека-труженика — «не боги горшки обжигают», — применима не только в гончарном деле. «Ага — и наши сибиряки в гору пошли! Знай, брат, наших, новожиловских!»

Такого рода горделивые и окрыляющие мысли возникали у многих новожиловцев. Вот почему на улице под окнами чивилихинского дома, и в крытом дворе, и около райкомовской кошевки, на которой прибыли корреспондент, инструктор райкома и начальник милиции, группами толпился народ. Стоя на завалинке и уцепившись окоченевшими руками за раму окна, два паренька старались рассмотреть сквозь заиндевевшие стекла то, что происходило в избе. Их безуспешно укорял и сам мучимый любопытством девяностолетний жилистый старик, колхозный пастух Парфен:

— Ну что прилипли, а?.. Неужто людей не совестно, а? Небось ничего не видно.