Слепящий нож

– Мы это уже обсуждали. Продовольствие. Зерно. Мы уже знаем, что придется подтянуть пояса, но остров достаточно велик, чтобы мы смогли продержаться до весны, не умерев с голоду. Тем не менее, если мы не раздобудем семян на следующий год…

– Я спрашивал не об этом.

– Я даю нашим людям цель плюс еще одну причину повиноваться тебе, устроить свою новую жизнь здесь, чтобы они остались даже после того, как ситуация выправится и у них появится возможность уехать.

Корван поставил свою чашку.

– Прости, Гэвин, но ты забываешь, как хорошо я тебя знаю. Здесь есть что-то еще.

Гэвин улыбнулся:

– Мне нужно, чтобы ты доверился мне, Корван – когда придет время. Наступает пора кризисов, и мне понадобится действовать быстро. Я должен быть уверен, что ты меня поддержишь – в любой момент.

Корван выпрямился, нахмурив лоб. Гэвин много лет не видел его разгневанным.

– Мой господин! Кто-то верит в Орхолама, кто-то в золото. Я верю в тебя и от этой веры не отступлюсь. Помнишь, какой девиз у нашей семьи? «Верность Одному»!

– Думаешь, это недостойно с моей стороны, подвергать тебя сомнению? – спросил Гэвин.

Корван поджал губы, опустив взгляд.

– Так и есть, – продолжал Гэвин. – Ты более чем доказал свою верность. Однако для твоей веры готовится серьезное испытание.

– Смею надеяться, что она выйдет из горнила еще чище, чем была.

– Спасибо тебе, Корван. Прошу прощения – сатрап

Данавис!

– Мой господин, – тихо произнес Корван, – спасибо тебе за то, что ты сделал. Там… с этой синей поганью. Я знаю… Я догадываюсь, что это было ужасно, но спасибо тебе, что не отступил.

Не отвечая, Гэвин встал, покатал головой вправо-влево, разминая шею. Он созвал людей на главную площадь – были планы построить здесь стадион, но пока дело далеко не продвинулось. Тем не менее он собирался произнести речь, чтобы заручиться поддержкой для Корвана.

– Лорд Призма, – произнес Корван вполголоса, – я не уверен, что смогу быть сатрапом. Даже во второсортной сатрапии.

Гэвин был благодарен ему за смену разговора: Данавис не мог не упомянуть об устроенном Гэвином побоище синих выцветков, но не стал развивать тему.

– Чепуха! Это почти то же самое, что быть генералом. Разница только в том, что если в тебе окажется хоть какая-то способность к этому делу, тебе редко придется смотреть на смерть своих людей.

Генерал фыркнул. Они оба понимали, что задача была гораздо более сложной, учитывая, в каких условиях им придется существовать.

– Мой господин, – проговорил Корван, прищурившись, – у бунтовщиков моя дочь. Если ты сделаешь меня сатрапом, Лив будет представлять для них в тысячу раз большую ценность.

Он всегда ловил все на лету.

Гэвин бросил взгляд в сторону собравшейся на стадионе толпы – люди пришли, чтобы послушать его речь, но пока что их удовлетворяла даже возможность увидеть его, хотя бы издалека.

– Знаешь, что никто не посмеет сделать с дочерью сатрапа, если он надеется на поддержку нейтральных сторон?

В кои-то веки у Корвана не нашлось готового ответа.

– Никто не посмеет ее убить, – сказал Гэвин. – Ты всегда в моих мыслях, Корван. Я не забываю.

Лицо генерала на мгновение исказилось страданием, горем пополам с надеждой. Его плечи задрожали. Он отвернулся от Гэвина, пытаясь совладать с собой. Потом упал перед ним на колени – и распростерся на земле у его ног. Это было больше, чем выражение почтения и благодарности: это было поклонение. Как перед божеством.

– Ты сделаешь это? Для меня? – спросил Корван.

– Я делаю это по многим причинам, друг мой. Мои действия нельзя назвать чистым альтруизмом.

– Но альтруизм всегда присутствует. Я знаю тебя, господин!

– Прошу тебя, встань, друг мой, мне уже неловко.

И было от чего. По всей площади и на деревянных балконах окружавших ее золотых зданий люди падали на колени – мужчины, женщины, даже дети, которые не могли знать, чему оказывают почтение, – и простирались во весь рост, где позволяло место.

Сердце Гэвина было тронуто. Эти люди потеряли все из-за того, что он потерпел поражение. Последние месяцы никто из них не ел досыта, поскольку они не знали, надолго ли придется растягивать оставшуюся провизию. Все работали от рассвета до заката, а то и до полуночи, каждый день. Они жили даже не в домах, но в больших общинных бараках, вместе со множеством незнакомых людей. У них не было никаких пожитков, было очень мало надежды и очень много боли – и все же они по доброй воле предлагали ему то немногое, что имели.

– Мой народ! – обратился к ним Гэвин громким, звучным голосом, как у оратора или генерала. – Попранный, обездоленный, разоренный, но не впавший в отчаяние народ! Дорогие моему сердцу люди, мои люди…

Гэвин продолжал говорить. Он велел им подняться, и они поднялись. Он мог приказать им ринуться в адскую пасть, и они бы пошли, воспевая ему хвалы по дороге. У него это хорошо получалось. Не с рождения, но он давно украл эту корону и приспособился к ней настолько, что теперь она сидела на нем как влитая.