Слепящий нож

– Я с ней поговорю.

– Только прошу вас, помягче. Я понимаю, что она не хотела ничего плохого.

Белая снова повернулась к командующему.

– Я уже сказала Черному люкслорду, что он не может вас сместить. Красный вас ненавидит по причинам, которых я не знаю, а вы мне не скажете, но пока я жива, я вас ему не отдам.

Она махнула рукой, закрывая вопрос. Железный Кулак был спасен.

– Далее. Моя большая игра. Я не могу вам сказать, что именно я поставила, но могу сказать на кого: я поставила все на Гэвина. Я поставила на него весь мир, однако могу не дожить до того, чтобы увидеть, кто выиграет.

Железный Кулак тяжело вздохнул. С каких пор он стал хранителем чужих секретов и изрекателем полуправд?

Он порылся в кармане и вытащил белый камень размером с его ладонь. Он бросил его на стол перед Белой, словно это был какой-то мусор. Ее глаза расширились.

– Командующий… неужели это… – Она протянула руку. – Белый люксин! – прошептала она.

– Гэвин извлек его в битве при Гарристоне. Он сам не знает, что это сделал.

Трясущимися руками Белая взяла кусок белого люксина, и впервые за все время, что командующий ее знал, по ее лицу покатились тихие слезы.

Что-то многовато сегодня плачущих женщин.

Глава 72

– Пойдем, Аливиана, у меня для тебя кое-что есть, – сказал Цветной Владыка.

Он повернулся к механику, отвечавшему за работу катапульты:

– Десять жетонов, если зашвырнешь ее в город с первого выстрела. Но ты будешь должен мне пять, если она не будет вопить.

Механик поклонился – низко, едва не коснувшись лбом земли. Люди до сих пор не могли определить, насколько почтительно они должны обращаться с Владыкой.

Весь лагерь высыпал поглядеть на происходящее. Приближался полдень, а все знали, что на полдень назначен крайний срок. Пушки на городских стенах были направлены в их сторону, но не дали ни одного выстрела за все время, пока катапульту устанавливали в трехстах шагах от городских стен. Кое-кто из последователей Владыки держался подальше, боясь, что пушки все же откроют огонь, чтобы попытаться уничтожить катапульту, невзирая на эргионских женщин и детей, размещенных возле ее основания. Большая часть, однако, толпилась рядом, стремясь увидеть все своими глазами и не обращая внимания на опасность.

Лив присоединилась к ним, поскольку ее попросил об этом Владыка.

– Я не собираюсь оберегать тебя от реальностей войны, Аливиана. Таков наш путь, и ты должна его знать. Я верю, что ты в состоянии справиться с суровой правдой жизни.

Лив уловила недоговоренное: «Верю, в отличие от твоего отца. В отличие от Хромерии».

Она должна быть достойной его доверия. Поэтому она наблюдала, подойдя вплотную. Толпа не беспокоила ее: фиолетово-желтое одеяние цветомага обеспечивало ей неприкосновенность. С извлекателями здесь обращались как с благородными господами – они обладали силой, а сила считалась добродетелью.

– Вы сказали, что у вас что-то есть для меня, мой повелитель? – напомнила Лив.

– На твое имя пришло письмо, – отозвался он. – И, предупреждая твой вопрос: да, конечно же, я его прочел.

Он махнул рукой, и служитель подал ей письмо. Лив узнала почерк. Она почувствовала мурашки, взбегающие по ее рукам, по шее: письмо было от отца.

Цветной Владыка проговорил:

– Пришло время решать, кто ты такая и что из тебя выйдет, Аливиана Данавис.

Обслуга начала взводить механизм; гигантский противовес поплыл вверх, механики вставляли длинные шесты в деревянную шестерню, заклинивая ее. Противовес поднимался, медленно догоняя солнце, приближавшееся к зениту.

Лив открыла письмо со сломанной печатью.

«Моя дражайшая Аливиана! Свет моих очей!»

При одном виде отцовского почерка ее глаза увлажнились. Ведь Кип сказал ей, что Корван погиб в Ректоне. В тот день прежняя жизнь Лив закончилась.

Она медленно выдохнула, поморгала, стряхивая слезы. Толпу охватывало попеременно то торжество, то нервозность. Пушки могли открыть огонь в любой момент, сея смерть; городские ворота могли открыться для сдачи города – или для атаки; или же могло не произойти ничего. Люди преувеличенно громко смеялись, кое-кто делал ставки. Лив слышала, как тихо плачут женщины, которым предстояло быть переброшенными через стены. Тихо – лишь потому, что не хотели расстраивать детей, которые по-прежнему не понимали, что происходит.

Лив продолжила чтение:

«Дочь, прошу тебя, возвращайся домой! Я знаю, ты считаешь, что я нарушил свои клятвы. Это не так. Я не могу сказать тебе большего в письме, поскольку оно может быть перехвачено, но расскажу все, когда ты вернешься».

В его словах была правда, и тем не менее они ее взбесили. Она была с ним! Она задавала ему этот вопрос – и он не пожелал рассказать ей о своих мотивах. А теперь – что изменилось? То, что он больше не мог ее контролировать?