Слова, из которых мы сотканы

Дин докурил сигарету и с силой воткнул окурок в кирпичную стену. Он чувствовал себя мелким зверьком. Городским грызуном, паразитом, которого отлавливают в пластиковую коробку, кладут в белый фургон и увозят куда-то для уничтожения. Он не был частью этого общества, ему не было места в этом мире. Он подошел к ресторану и увидел Лидию, которая смотрела в окно, откинувшись на стуле. Она искала Дина. Потом он увидел, как к столику подошла официантка и спросила о чем-то. Лидия покачала головой и улыбнулась, отпуская ее. Он видел, как люди за столиком у окна закончили свою трапезу и с беспокойством посматривают на него. Дину не хотелось возвращаться туда. Ему не хотелось доедать курицу с картошкой, пить пиво и выдавать себя за того, кем он не являлся. Ему хотелось ускользнуть, как крысе, которой он и был на самом деле, прошмыгнуть под землю через сточную решетку, пробраться под темными водами реки и оказаться в безопасности материнского дома, где он мог бы продолжить свое бесцельное существование.

Он нырнул в ближайшую тень, достал из кармана куртки телефон и набрал сообщение для Лидии: «Мне очень жаль, но я должен идти. Береги себя. Дин». Он отправил сообщение, потом поднял воротник куртки, защищаясь от быстро наступавшего вечернего холода, и быстро зашагал к станции «Сент-Джонс-Вуд».

Мэгги

Мэгги сидела на скамейке и смотрела, как дочь качает ее внучку на качелях. Матильда пухлыми ручками ухватилась за перекладину качелей и низко наклонилась, глядя на черное резиновое покрытие под ногами, дивясь тому, как оно входит в фокус и выходит из фокуса, улыбаясь каждый раз, когда поднимала голову и видела перед собой лицо матери.

Мэгги тоже улыбалась. Сколько часов она сама просидела возле детских качелей? Сколько было просьб: «еще десять разочков», сколько холодных зимних дней и теплых весенних вечеров, проведенных в этом ритмичном, покачивающемся танце? А сейчас она знала, что это скоро закончится. Ее дети сначала научились качаться самостоятельно, а потом уже не просили приводить их сюда. Она дорожила каждым последним толчком качелей.

Либби родила Матильду в двадцать два года. Дочь была даже моложе, чем Мэгги, когда та родила Тома. Либби была безутешна: пропал целый год учебы в университете. Прошло только пять месяцев после свадьбы и лишь четыре года после совершеннолетия. Мэгги втайне ликовала. «Такими темпами, – думала она, – я могу даже стать прабабушкой. И все это будет удерживать ее здесь, в Бери». Она не то чтобы хотела видеть свою дочь привязанной к одному месту, но было хорошо, что они рядом. И Мэгги очень любила маленьких детей. Она даже читала, что когда Дэвида Аттенборо[35] спросили, какое самое невероятное животное он видел, тот ответил: «Двухлетнего ребенка». Она была согласна с этим. Ей нравились младенцы, дети постарше были привлекательными, но малыши двух-трех лет, которые уже научились ходить и теперь учились разговаривать, не способные на ложь и не воспринимающие ее, совершенно лишенные злобы или притворства, были настоящей редкостью. Чем-то драгоценным и, увы, слишком мимолетным.

Либби сняла Матильду с качелей и поставила на землю. Девочка увидела голубя и пошла к нему, вытянув руки. Либби повернулась к Мэгги и улыбнулась.

– О чем ты думаешь? – спросила дочь, опустившись на скамейку рядом с матерью.

– Ни о чем в особенности. О детях. О жизни. О вечных циклах… В общем, ты понимаешь.

– В пожилом возрасте ты начинаешь философствовать.

– Ну, не такой уж он пожилой, – шутливо заметила Мэгги. – Но в целом ты права. Наверное, это связано с Дэниэлом. Ты знаешь, как он болен, знаешь про его детей. Он мечтает увидеть их.

Либби с любопытством взглянула на нее:

– Как продвигаются дела с его анализами в реестре?

– Я отправила все необходимые документы, но пока ничего не слышно. Время от времени я захожу к нему и проверяю почту.

– А сколько ему еще…

– Не знаю. Говорят, несколько недель. Но это может случиться через две недели или через три месяца. Видишь ли, все дело в его мозге. Зависит от того, как быстро распространяется опухоль и какой вред она причиняет. Пока она заметно не увеличилась, но кто знает. Рак – это хитрый мошенник.

– Он до сих пор в здравом уме?

– В общем и целом, да. Я имею в виду, что обезболивающие средства иногда творят с ним странные вещи. И он стал… как это называется?… да, более прямолинейным. Он стал открытым, он рассказывает мне о своих чувствах и даже немного шутит. Он стал более человечным. Не знаю, то ли это из-за лекарств, то ли из-за опухоли, то ли это всегда происходит с людьми, которые знают… что скоро уйдут. Но он остается очень милым. Он сказал мне… – Мэгги замолчала. Она не хотела становиться одной из тех матерей, которые легко переступают черту между дружбой и родительскими чувствами. Она не хотела, чтобы дети слишком глубоко вникали в ее чувства. – Он сказал, что хотел бы, чтобы все сложилось по-другому. Чтобы мы были… вместе.

– О, – сказала Либби. – Это очень приятно.

– Да, – мечтательно отозвалась Мэгги. – Это в самом деле было очень приятно.