Смерть в прямом эфире

Маркус откидывается назад, наконец заметив, как близко наклонился к стене, и скрещивает руки на груди, отгораживаясь. По его выражению лица ясно, что он только теперь осознал, сколько лишнего наговорил, насколько глубоко копнул, не желая того.

– Я не помню его голос, только присутствие и руку на плече, когда требовалось вернуть меня на землю. Мы получали уроки от… – Маркус щурится: – Я не уверен, от кого. От сценаристов? Забыл. Но уроки были важной частью передачи. Обычные морализаторские наставления для детей. Делать, что велено. Сохранять позитивный настрой. Придерживаться заключенных договоренностей. Это ты напеваешь? – он оборачивается, словно ищет источник какого-то звука. – Слышишь?

– Придерживаться заключенных договоренностей. Это важное правило. Ты его помнишь?

– Вообще-то, произнесенное вслух, оно звучит довольно странно, – со смущенным смешком отвечает Маркус. – Одна из тех вещей, что в детстве воспринимается фундаментальной истиной, но ощущается абсурдно, когда пытаешься ее объяснить.

– Постарайся.

Он наклоняет голову, отвлекаясь на поиск источника пения.

– Ну, знаешь, например, когда протягиваешь руку и просишь о чем-то, то должен принять что угодно, ответившее и пожавшее ладонь. Ладно, бессмысленно прозвучало. Ты правда ничего не слышишь? В любом случае, я плохо объяснил. Скорее, это вроде как, когда нужно довольствоваться тем, что получаешь, а не закатывать истерику. Вечно пытаюсь научить тому же сына, но он ненавидит наставления. Хотя придерживаться заключенных договоренностей – не только об этом. Посыл более сложный. Более тяжелый. Потому что никто не может только брать, не отдавая ничего взамен, – Маркус качает головой, теряя нить размышления. – Пожалуй, тут содержится форма действия-противодействия. Ты правда ничего не слышишь? Кто-то поет недалеко от тебя? Меня это сводит с ума. Я почти могу различить слова, но…

– А ты помнишь основную тему, с которой начиналась передача? Давай, я начну, а ты подхватывай: «В хоровод быстрей вставай, за руки возьмись…»

Маркус резко вскакивает.

– Я не собираюсь ее петь. – Он выглядит изумленным собственной реакцией, но не садится обратно.

– Ничего страшного, – щебечет ведущая. – А посмотреть выпуск хотел бы?

Маркус медленно опускается на место.

– У тебя есть запись передачи?

– Да. Давай заключим сделку. Я покажу тебе отснятые материалы, если ты споешь со мной песню. Чтобы что-то получить, нужно отдать что-то взамен, так?

– Ладно, – он кивает, не скрывая отчаянного желания. – Ладно, по рукам. Я хочу снова увидеть передачу. Полагаю, мне это просто необходимо.

Голос ведущей становится ниже, практически превращаясь в мурлыканье.

– Вы любили его, даже если не называли по имени. Думай о нем и репетируй песню. Лелей ее в своем сердце, пока не наступит время выпустить на свободу. А потом вы всё вспомните.

Улыбка Маркуса кажется чуть-чуть настороженной и очень недоуменной. Он наговорил гораздо больше, чем намеревался, и уже забыл кое-что из беседы, которая прошла как в тумане, как в полусне. Снова встав, гость подкаста колеблется, пытаясь распознать эмоции, обжигающие изнутри. Некоторые из них мелькают на его лице прежде, чем он наклоняется вперед. Сложно сказать, какие побеждают: раздражение, гнев, огорчение. Маркус так долго старался скрывать свои чувства, что иногда путает их, когда они всплывают на поверхность.

– А что, если он действительно был всего лишь обычным парнем, простым актером, и сейчас понятия не имеет, что мы здесь обсуждаем его, думаем о нем, пытаемся выяснить, кто воплощал главного героя: человек, марионетка или плащ на проволочном каркасе, который возили по съемочной площадке? Он представлял самую значимую и значительную фигуру моего детства, а в эту секунду может сидеть на диване в гостиной, глядя в телевизор и потягивая пиво. И даже не вспоминая о странной роли, которую играл тридцать лет назад. Могу поспорить, нас всех он тоже давно забыл.

– О, он бы никогда вас не забыл, обещаю. – В хихиканьи ведущей слышатся высокие нотки, которые не вполне соответствуют ее голосу. – Волшебство всегда будет помнить вкус вашей дружбы.

Семь

Вэл, спотыкаясь, вываливается за порог дома, ничего не видя, ничего не чувствуя.

Китти. Сестра. Сестра, о которой папа – их папа – ни разу не упомянул. Это ее он видел, когда смотрел на старшую дочь? И потому едва мог разговаривать с ней, едва мог встретиться с ней глазами?

Почему он забрал Вэл, но оставил Китти? Или увезти обеих было невозможно? Из-за того, что та уже умерла? Или… Или в этом оказалась виновата старшая из сестер?

Как можно было просто забыть о таком? Неужели она настолько поднаторела в запирании неудобных истин за мысленными дверями, что закрылась от целой личности?

Не исключено, что именно это и вызывает непреходящее чувство вины. Вэл натворила нечто ужасное, приведшее к смерти сестры. И когда отец желал на ночь безопасности, то имел в виду не для старшей дочери, а от нее.