Смерть в прямом эфире

Или всё выглядело, как обычно, вплоть до самого конца, когда всё разрушилось?»

– Я не вижу смысла в твоем подкасте, – произносит Дженни, оседая на пол и сжимая ладонью запястье другой руки, точно в поисках поддержки. – Нам не обязательно собирать аудиторию заранее. Они сами появятся, когда всё заработает. Как и прежде.

– Времена изменились. Теперь мы можем достучаться до самого широкого круга людей. До стольких маленьких умов и сердец. Старейшины стояли на том самом месте, где сейчас сидишь ты, и умоляли меня. Обещали всё исправить в обмен на помощь. Мы заключили договор и сейчас выполняем условия сделки. Ты должна это понимать. – На этот раз в голосе ведущей не слышно ни поддразнивания, ни обвинения: она просто констатирует факт.

Дженни кивает, откидываясь назад и опираясь спиной на ножки стула, после чего повторяет:

– Выполняем условия сделки. Продолжай. Ты отлично справляешься.

«Если бы существовали записи или, например, я бы могла скинуть ссылку, то что бы вы увидели?

Устаревшую, глупую передачу? Или шестерых идеальных детей, живущих в идеальном мире, окруженных волшебством, которое сами для себя создали и запечатали в том чудесном месте, где ничто не могло им навредить, где они принимали лишь верные решения, где становились теми, кто порадовал бы любого родителя?

Именно поэтому взрослые уважали Господина Волшебника. Поэтому без колебаний вручали ему на попечение своих отпрысков: как в телевизионном формате, так и для игры в той идеальной черной стране чудес. Там дети могли просто существовать, свободные от прошлого, не тревожимые будущим.

Кто из родителей не захотел бы такого для своего ребенка?»

– Конечно, звучит замечательно, – комментирует Дженни бесстрастным тоном. – У тебя великолепно получается.

Ее телефон звякает, и она смотрит на него прежде, чем уронить на пол.

– Никто не предупреждает заранее, каково это – быть матерью. Мне бы хотелось спеть песенку, чтобы научить своих детей правильному поведению, но ничего не получается. Я делала абсолютно всё, что от меня требовалось, неукоснительно следовала правилам всегда, даже когда очень расстроена – то есть практически постоянно, – но не знала, как поступать со своими эмоциями, и потому раз за разом рожала, думая, что не буду такой одинокой, когда стану центром собственного круга. Но круга нет – только цепь. И ты сказала верно – я являюсь звеном, которое удерживает все остальные вместе. И этот груз связал меня по рукам и ногам, утягивая на дно. Никто не помогает нести его, никто не отпускает ни на минуту. При этом никто даже не замечает моей роли. Не понимаю, как я могу присутствовать в жизнях родных каждую секунду каждого дня, но одновременно будто не существовать для них. Иногда даже кажется, что я – не настоящий человек. Ни для них, ни для себя. При взгляде на дочек в моей душе образуется зияющая бездна отчаяния, ведь они такие милые, такие наивные и так жаждут испытать всё, через что прошла я, и они выполнят любые правила, которые нужны для того, чтобы быть счастливыми. Но я сама не счастлива и не знаю, как быть счастливой. И никогда не была счастливой, кроме как в детстве, – Дженни наконец поднимает голову и вглядывается в экран сквозь слезы, текущие по щекам, а затем шепчет: – Я хочу, чтобы правила имели смысл. Чтобы они помогали. А еще хочу вернуть отца.

Ведущая ничего не отвечает.

– Хочу, чтобы эта часть побыстрее закончилась, – добавляет Дженни, не делая попыток вытереть слезы.

– Она тянется уже так долго. Правда? – в голосе собеседницы слышится сомнение.

– Правда, – со вздохом подтверждает Дженни.

– Ну же, мы не хотели довести тебя до слез. Ты лучшая подруга для всех. Самая верная. Спой и сразу почувствуешь себя хорошо. «В хоровод скорей вставай…»

Сидящая на полу женщина выглядит такой юной, широко распахнутые глаза вновь пытаются отыскать что-то в черноте экранного фона. Затем с лица исчезают тоска, уязвимость, слабость и даже надежда, словно стертые чьей-то безжалостной рукой. Дженни поднимается на ноги, хрустнув суставами.

– Я должна идти готовиться к дурацкому торжеству. Ты уже получила мою поддержку, мое пение тебе не требуется.

И она выходит.

Свет выключается.

– Но я хотела с тобой спеть, – произносит тихий и печальный голос, который никто не слышит.

Ворота запирай

Не дожидаясь, пока дочь пройдет внутрь, Дебра усаживается в глубокое кресло с откидной спинкой, настолько похожее на то, в котором умер отец, что у Вэл перехватывает дыхание.

На самом деле обстановка скромного жилища матери не так уж сильно отличается от их лачуги на ферме: крошечная и практически бесполезная кухня, потрепанная мебель. Желтый верхний свет придает всему неживой оттенок, отчего Дебра выглядит болезненной и полумертвой. Дверь в спальню распахнута, демонстрируя кровать со смятым коричневым покрывалом, занимающую почти всю комнату. Рядом с креслом стоит стул с мягкой обивкой. На ферме здесь бы расположилась Вэл.