Смертный бессмертный

– Граф Фабиан, никогда бы я не подумал по доброй воле ступить под ваш кров, а тем более явиться к вам просителем. Такое бедствие наслала на меня Высшая Сила, перед решениями которой все мы должны склониться – и которая, если будет на то Ее воля, может посетить и вас, хоть вы сейчас и окружены друзьями и купаетесь в благополучии. Вот я стою перед вами – изгнанник и нищий. Нет, я не ропщу на судьбу. Ничего я так не желаю, как собственной рукой собрать себе состояние – и, если на то будет благословение Божье, пойдя этим путем, со временем встретиться с вами уже на равных. В такой надежде я покидаю этот город без жалоб, без слез – как ни дорого его имя моему сердцу, как ни напоминают его гордые башни о деяниях моих предков. Я стану солдатом удачи; вернусь ли, и когда, и каким вернусь – о том написано в книге судеб, где значатся все истории: и ваша, и моя. Но я призван заботиться не только о себе. Умирая, отец поручил мне это дитя, мою осиротевшую сестру, и до сего дня я смотрел за ней с родительской любовью. Дурно я выполнил бы порученную мне задачу, если бы вырвал этот нежный цветок из родной почвы и потащил за собой по грубым дорогам жизни. Синьор Фабиан, ни одного человека я не могу назвать своим другом; вы победили – и отвратили от меня сердца сограждан; а наш дом так свыкся со смертью и изгнанием, что в стенах Сиены не осталось никого, кто носил бы одно со мной имя. Только вам могу я доверить это драгоценное сокровище. Примете ли вы его на сохранение, пока не будете призваны вернуть либо мне, брату, либо в более справедливые руки нашего Создателя, столь же чистым и непорочным, каким я вам его вручаю? Прошу вас защищать это беспомощное создание и охранять его честь; сможете ли – осмелитесь ли вы принять эту драгоценность и пообещать вернуть ее нетронутой?

Глубокий выразительный голос юноши, его торжественная речь приковали к себе слух всего собрания; и когда он умолк, Фабиан, гордясь, что в блистательном кругу его родичей и друзей враг обратил к нему такую просьбу, и не видя в ней ничего обременительного, с готовностью ответил:

– Согласен, и пусть свидетелем моего согласия станет Небо. Я объявляю себя опекуном и защитником твоей сестры; она будет жить здесь, в безопасности, под надзором моей доброй матушки – и, если все святые позволят тебе вернуться, я вручу ее тебе такой же непорочной, как сейчас.

Лоренцо склонил голову; что-то сжало ему горло при мысли, что они с Флорой расстаются, быть может, навсегда; но он не собирался показывать врагам свою слабость. Взяв сестру за руку, с глубокой нежностью окинул он взором ее детскую фигурку; затем прошептал благословение, поцеловал ее в лоб, еще раз поклонился графу Фабиану – и тихими шагами, с той же спокойной гордостью на лице покинул зал. Флора едва понимала, что происходит; она дрожала и горько плакала. Фабиан взял ее за руку – она не противилась – и, подведя к своей матери, произнес:

– Мадам, зная вашу доброту и материнскую снисходительность, прошу вас помочь мне исполнить данное обещание. Предоставляю эту юную сироту вашим милостивым заботам.

– Распоряжаетесь здесь вы, сын мой, – отвечала графиня, – а мы все подчиняемся вашей воле.

Она сделала знак одной из своих фрейлин – и Флору увели из холла туда, где она могла в одиночестве и тишине оплакать разлуку с братом и странную перемену в своем положении.

Так Флора поселилась в доме своих заклятых врагов, и злейший ненавистник их рода сделался ее опекуном. Лоренцо ушел Бог знает куда, и единственное утешение она находила в том, чтобы следовать его прощальным наказам. Жизнь текла спокойно и монотонно. Флора занималась вышивкой гобеленов и проявляла в этом вкус и мастерство. Иногда случалось ей выполнять и более унизительные поручения – прислуживать графине деи Толомеи, которая, потеряв в последней схватке с Манчини двоих братьев, питала глубокую ненависть ко всему их роду и никогда даже не улыбалась злосчастной сироте. Флора повиновалась любым приказам. Ее поддерживала мысль, что Лоренцо сейчас, быть может, приходится гораздо хуже; запрещая себе роптать, она утешалась тем, что разделяет с ним его бедствия. Ни возражений, ни жалоб не срывалось с ее уст, хоть гордая и независимая натура не раз бывала жестоко оскорблена высокомерием и придирками благодетельницы-хозяйки; та не была злой женщиной, однако дурно обходиться с Манчини почитала добродетелью. Но часто Флора вовсе не слышала и не замечала придирок. Мысли ее уплывали далеко, и разлука с братом опускалась на плечи таким тяжелым грузом, что в сравнении с ней собственные горести удостаивались лишь краткого вздоха.