Смотрители маяка

Хелен всегда терпеть не могла камни. Я — наоборот. Когда берешь в руки камень, который существует тысячи лет, чувствуешь прикосновение истории.

Она говорит, что на башне я чувствую себя комфортнее, чем дома, и, наверное, это так. Жизнь на берегу не по мне. Меня выбивает из колеи ее неопределенность. Неожиданно звонят телефоны. В магазинах продают два сорта молока, и я не могу выбрать. Люди в магазине и на остановке подробно делятся со мной новостями. «Доброе утро, Артур! Вы так быстро вернулись? Мне кажется, я видел вас только вчера. Хелен говорила вам, что Лоре Стэн наконец удалили камни из мочевого пузыря?» Они говорят о следующей неделе или о каком-нибудь дне в июле, когда я точно буду не здесь, но я все равно киваю и знаю, что это не имеет никакого значения. Дом на земле — не совсем дом, я одновременно здесь и не здесь, словно я пришел на вечеринку, где одни незнакомцы, я не знаю дресс-код и должен уйти до ужина.

На берегу я должен притворяться человеком, которым я не являюсь, частью того, чему я не принадлежу. Это трудно объяснить нормальным людям. Их не интересуют тихое спокойствие утреннего дежурства или мысли о приготовлении жаркого, которые могут занять два дня. Мир маяка маленький. Медленный. Недостижимый для остальных людей, они не могут делать дела медленно и вдумчиво. Здесь мой разум работает по-другому. На берегу он сонный, не такой острый, как сейчас. Например, отправляясь на смену, я точно знаю, сколько должна весить моя сумка с учетом всего содержимого: тапочек, белья, полотенец, расчески, носовых платков, салфеток, брюк для работы, брюк для отдыха, свитеров, ванных принадлежностей, сигарет, пены для бритья. Я знаю, сколько весит каждый предмет в отдельности и сколько все вместе, и если чего-то не хватает, я могу быстро определить, что это; в прошлый раз я задержал Хелен на пристани, чтобы сказать, что забыл щипчики для ногтей в ванной. Возвращаясь, я все это утрачиваю. Слишком много поводов для беспокойства и никакого смысла, потому что все постоянно меняется. Поэтому, хоть может показаться, что башня требует от меня меньше и что я здесь отключаюсь, это не так.

Когда я возвращаюсь, Хелен сбивает меня с толку. Иногда она хочет со мной поговорить, иногда нет. Иногда она уходит, и я не знаю куда.

Хотя теперь, пожалуй, я догадываюсь. Наверное, Билл был не один. Может быть, у нее было их много, тех, о ком я не знаю, кого никогда не встречал, но они знают меня и смеются за моей спиной, когда я возвращаюсь на берег, мол, что за дурак, не может удержать жену.

Я не могу избавиться от мыслей о них. Как она могла? А он, человек, которого я взял под крыло, когда он тут появился… Я учил его вязать узлы и был ему другом; успокаивал его, когда он пугался и его укачивало после плохого перехода, никогда не смеялся над ним, только помогал, и все это время — как долго? — он не был человеком, за которого я его принимал.

Я не могу избавиться от мыслей о тебе.

Сон — мое убежище, но я не могу сомкнуть глаз. Я лежу в кровати, жар сменяется ознобом, ночь — рассветом, и я не могу вспомнить, что было между тем и этим.

* * *

Сломался один генератор. Я передаю сообщение на берег, и они обещают прислать мастера. Но на самом деле я не хочу, чтобы кто-то приезжал. Не хочу нового человека. Вообще никого.

К четырем часам утра на море опускается густой туман. Они уже не смогут никого прислать. Я поднимаюсь на смотровую площадку перезарядить туманную пушку. Снаружи холод и неестественная тишина. Вода неподвижна, ровная и серая, как бетонная парковка, пустая в этот ранний час.

На площадке грязное пятно, похоже на отпечаток ноги. Маленькой. Я моргаю. Ничего нет.

Это все туман. Он все заглушает и утихомиривает. Иногда мне кажется, что он живет, думает и дышит, и пусть я не первый смотритель маяка, кто приписывает стихиям характер и начинает считать их друзьями, в тумане есть что-то особенное. Он гасит свет и звук, сжимает мир в точку, и ты остаешься совсем один.

Декабрьское солнце светит слабо. Сейчас оно лимонно-желтое со сливочным оттенком. Трудно представить, что на земле продолжается жизнь, семьи наряжают елки и украшают дома колокольчиками и лентами. Когда-то мы с Хелен тоже старались, но потом перестали. Мы только вешаем музыкальные колокольчики, потому что она привыкла к этому с детства, и украшаем зеркало мишурой. Я редко бываю дома на Рождество. Ей нет смысла делать это все самой.

Я заношу Т и С в журнал погоды (С — значит «сильный»), снимаю показания термометра и записываю видимость — максимум бросок камня от башни. Трачу на это много времени, больше, чем остальные. Они записывают мало — обозначения, время, как положено, каждые три часа, но не вкладывают в это душу. Я не знаю, зачем я все это пишу. Может быть, на самом деле я пишу тебе. Это все туман, время, бесконечность всего на свете.