Смысл жизни человека: от истории к вечности

Метафизическая трактовка любви к ближнему как любви к самому себе показывает, что они не могут быть больше или меньше одна другой. Подлинная любовь к себе принципиально равна любви к ближнему – не в количественно-психологическом и социальном, а в этико-онтологическом смысле. (Аналогичную мысль мы встречаем в работе Д.С.Мережковского «Л.Толстой и Достоевский». Как бы отталкиваясь от двух связанных формулировок заповеди любви, он интерпретирует несхожие – реальную и художественные – фигуры: Наполеона и героев Достоевского. Наполеон, по его мнению, погиб, так как недостаточно любил себя, любил себя не до конца, не до Бога. Также нарушили заповедь Христа Родион Раскольников и Соня Мармеладова: первый, потому что любил других меньше, чем себя, а Соня – тем, что себя любила меньше, чем других. Христос же заповедал любить ближнего своего как самого себя, не больше и не меньше.).

Любовь к себе – качественное и количественное мерило любви к ближнему, этим она ценна этически. Так понимаемая любовь к себе не сводится к природной и социальной составляющей жизни, то есть к естественно-животному или общественному импульсу выживания и самоутверждения. Любовь к себе как содержание метафизического диалога воспринятой вести и индивидуальной ответственности не должна порождать «озабоченности». К этому призывает знаменитая библейская заповедь «не заботьтесь» (Мф.,6:31).

Р.Нибур, признавая, что озабоченность неизбежно сопутствует человеческой жизни, именно в ней полагал корень всякого непомерного стремления к физическому выживанию и самоутверждению: «Идеальным было бы такое положение, при котором совершенная вера в божественное Провидение («потому что Отец ваш небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом») и совершенное безразличие к своему физическому существованию («не бойтесь убивающих тело») привели бы к безмятежному существованию, когда никто не стремился бы осуществить свои жизненные интересы за счет другого».772

Таким образом, «переход» от любви к себе к любви к ближнему требует непрерывного уточнения содержания «любви к себе» – многосложного, как сказано ранее, и отягощенного разного рода «оэабоченностями» бытового плана человеческого существования. Отсюда, адекватность соотношения любви к себе и к другим людям достигается лишь в духовно-метафизическом измерении жизни индивида, в котором и выявляется подлинная специфика совести и ответственности, не выражаемая, в полной мере, на бытовом моральном уровне. «Поэтому те, кто пытается сделать этику Иисуса ключом к порядочности, неоднократно вынуждены были пояснять, что наивная вера в провиденциальную заботу Бога… была более уместна в простой сельской жизни Палестины, чем среди экономических сложностей современного урбанизированного быта. Но надо отметить, что следовать им с абсолютной точностью невозможно даже в простом сельском быту».773

Любовь к самому себе (в метафизическом смысле) не предполагает ни расширения материальной сферы своего «я», или собственности («Пойди, продай имение твое и раздай нищим»), ни гордыни «уже раздавших», добропорядочных людей, так как гордыня – утонченная форма эгоизма, питающаяся импульсами поведения, стремящегося к общественному признанию или к «самоправедности». «Если и есть в учении Иисуса какая-то доминирующая идея, – пишет Р.Нибур, – то это Его осуждение самоправедности праведников… По существу, создается впечатление, что Иисус находился в постоянном конфликте с порядочными людьми Своего времени и оправдывал Свое близкое общение с дурными людьми замечанием, что врач нужен не здоровому человеку, а больному».774

Бытийная и бытовая логика морали не совпадают («у нас все не так» – замечает Иоанн Златоуст); религиозно-нравственные идеи христианства, поэтому, не могут быть транспонированы в практическую социальноморальную систему. Они будут неизбежно искажены и приведут затем к ситуации морального самооправдания («мы сделали все, что могли»). Различение бытового и бытийного в морали ценно тем, что препятствует моральной самоуспокоенности. Однако и разрыв между должным и сущим нельзя постулировать как окончательный, забывая о возможности их совмещения в индивидуальной человеческой душе, в совестно-ответственном акте человека любящего Бога, самого себя и ближнего своего, в акте, который начинается с восприятия Абсолютной вести (совестной план) и так же начинается с практического делания добра другому в плане ответственности. Как соотнесение любви к ближнему с любовью к себе, взятой в метафизическом плане, не утверждает эгоизма (индивидуальное не тождественно индивидуалистическому), так соотнесение любви к себе с любовью к Богу не вносит в моральные рассуждения теологической гетерономии. Причина этого видится в том, что религия утверждает принцип бескорыстия «не до конца», «не до Бога», ибо «милостивые будут помилованы», праведные – воскрешены. Этика совести никаких благ не обещает (возможно, как мать не обещает ничего ребенку до прихода с работы отца).