Собирали злато, да черепками богаты

– Да, полиция нам не нужна… Между прочим, они арестовали моего приятеля корнета Тягаева. Идиоты! Неужели они, в самом деле, считают его убийцей?

– А откуда ты знаешь, что он не убивал?

– Я – знаю, – многозначительно сказал Виктор.

– А почему они не арестовали тебя?

– Против меня у них пока нет улик. Хотя ещё не вечер!

– Какие ужасные вещи ты говоришь! У нас тоже был следователь… И мой муж оказал нам с тобой услугу, сказав ему, что меня нет дома.

– У вас был следователь? Интересный блондин лет сорока с синими глазами?

– Нет! – Анна Платоновна белозубо улыбнулась. – С интересным блондином я бы, может, и поговорила. Приходил какой-то старик. Белый, как лунь. По-моему, старше моего мужа. Но не дряхлый…

– Ты видела его?

– Конечно. Я стояла за ширмой, когда он разговаривали с генералом.

– Подслушивала?

– Подслушивать собственного мужа всегда полезно. Но давай не будем говорить обо всех этих неприятных людях! Лучше почитай мне стихи!

– Дышали твои ароматные плечи,

Упругие груди неровно вздымались,

Твои сладострастные тихие речи

Мне чем-то далеким и смутным казались.

Над нами повиснули складки алькова,

За окнами полночь шептала невнятно,

И было мне это так чуждо, так ново,

И так несказанно, и так непонятно.

И грезилось мне, что, прильнув к изголовью,

Как в сказке, лежу я под райскою сенью,

И призрачной был я исполнен любовью,

И ты мне казалась воздушною тенью.

Забыв о борьбе, о тоске, о проклятьях,

Как нектар, тревогу я пил неземную,—

Как будто лежал я не в грешных объятьях,

Как будто лелеял я душу родную.⁸

Виктор внезапно остановился и пристально посмотрел на Анну Платоновну.

– Ты что? – спросила она.

– Иди ко мне!

На лице Анны Платоновны расцвела улыбка ожидаемого удовольствия, и, задёрнув плотнее занавески, она бросилась в объятия своего любовника:

– Ты мой царь! Мой бог! Я тебя обожаю!

– Что вы здесь делаете, Любовицкий? – не сумев сдержать досады, спросил Вигель, увидев в коридоре следственной части фигуру бывшего писаря. Ныне известный в обеих столицах журналист Замоскворецкий, он несколько раздобрел, хотя остался скрючен и жёлт, как прежде. Трудно было поверить, что этот человек, ещё двадцать лет назад представлявшийся всем полупокойником, до сей поры жив и процветает. На нём был клетчатый костюм, мягкая шляпа, очки в дорогой оправе – в общем, ни дать – ни взять, столичный борзописец.

– Вас жду-с, Пётр Андреевич. Что же вы так нелюбезно со мной? Хоть бы здоровья пожелали-с для начала!

– Приветствую вас, господин Замоскворецкий!

– А здоровья так и не пожелали-с, – Любовицкий ухмыльнулся, и Вигель заметил, что бывший писарь справил себе довольно порядочные зубы… – Понимаю-с, вы меня в гробу в белых тапочках видели-с. Что же, я зла не держу, а потому здравствуйте и вы, и ваш дорогой наставник. Кстати, неужто он всё ещё служит? Отчего бы? Ведь он у нас как Екклесиаст проповедовал, что время собирать камни, а время разбрасывать, время работать, и время отдыхать. Что ж не торопится на отдых?

– Вам-то какое дело? Простите, Любовицкий, но я очень спешу.

– Знаю-с, Пётр Андреевич, всё знаю-с! Как же! Такое дело-с! Будет о чём пошуметь нашему брату, будет, чем народишко взбулгачить! Офицера убили – не каждый день такая удача случается!

– И откуда вы всё знаете?

– Да от вашего же брата, Пётр Андреевич! Это вы неразговорчивы, а городовые, становые, да и приставы те же – ой, как много есть любителей поговорить, если правильно подойти!

– Ко мне-то вы зачем? Мои принципы на этот счёт вы знаете.

– Знаю-с, не первый год знакомы-с. Эх, Пётр Андреевич, времена-то как изменились! Поглядите только-с! Наш век наступает, наше время! И, вот, я, безродный, нищий, больной писарь теперь известнейший журналист, в приличных домах меня принимают. В прошлом месяце у Гиппиус Зинаиды Николаевны и супруга её Мережковского бывал-с в Петербурге-с… Интересные, доложу вам, люди… Вообще, Пётр Андреевич, нынче много людей интересных стало-с! Все теперь поэты-с, художники-с, проповедники-с! Артисты! И, заметьте, теперь им нет никакой необходимости с голоду пухнуть, потому что меценаты всякую тварь с искоркой таланта готовы себе на шею посадить! Давеча приятеля встретил-с. Художник-с. Талантишко есть, но ленив, шельма! Рисовал какие-то странные картины, в которых разве что чёрт разобраться мог, а теперь «примамонтился»⁹, костюм с гаврилкой нацепил и дев танцующих малюет!

– Вы к чему мне рассказываете это? – с раздражением спросил Вигель.

– Да не торопитесь вы, Пётр Андреевич! Наш век – век журнально-газетный, а потому с нашим братом дружить надо-с. Сколько интересных людей-с! И все-то столы вертят, с духами сообщаются! Причём сообщаются физически, равно как с живыми: такие стоны и крики при этом сообщении раздаются, что не рискну вам описывать, дабы вашу нравственность не оскорбить! Я у Брюсова нечто схожее наблюдал. Каждый теперь человек интересным норовит быть, не таким, как все. А, в результате, все становятся очень одинаковы. Просто сборище помешанных, бесящихся со скуки людей.

– Так вы их презираете?