Собрание повестей и рассказов в одном томе

Следующей пристанью была Карда по нашему же, по правому берегу. Там жила дальняя родня, бабушкина золовка, тетка Домнида. Она к нам изредка наезжала, я ее помнил. И, если бы удалось мне сойти в Карде, мне бы сейчас и рассказывать вам было нечего. Маленькая проучка для маленького нарушителя порядка – она бы и не осталась в моей памяти. Но меня решили проучить без всяких скидок. Пароход подошел, уже с прожектором, кучка встречающих на берегу была небольшая, и сходило немного, но едва я придвинулся к носу, откуда сбрасывали стремянку (а уж как я старался быть незаметным!), как снова был ухвачен Соколом. Он из-за меня и вниз спускался, там бы без него обошлись. По знаку Сокола меня вытолкнули на носовую площадку, я плакал, умолял, пробовал вырваться – нет, меня крепко держали с двух сторон, провели по другому борту и опять втолкнули внутрь. Но и там не оставили без присмотра. Два парня в тельняшках, в форменках с клешевыми брюками сторожили меня по очереди, пока пароход снова не вышел на большую воду. Я окончательно растерялся, выпал, как птенец из гнезда, из своих нехитрых представлений, оказался там, где виделось все не так. Предмет зависти и гордости нашей – ребята в тельняшках, – и вдруг эти ребята оказываются моими мучителями. Ласковые слова, улыбки, а под ними все другое, все наоборот. Они играли мною, как кошки с одной измученной мышкой, и им почему-то доставляло это удовольствие. Почему? До сей поры не пойму. Если бы они увезли меня в Братск и там бросили, я мог там пропасть, и им же пришлось бы за меня отвечать. Это не сегодняшнее время, тогда бы спрос был – ой-ой! Они вели не просто злую, но и опасную игру, но прекратить ее не хотели. Не могли, заигрались, вышли из себя? Не пойму. Сейчас, спустя много лет, не пойму, а уж тогда-то что я мог понять?

Почуяв тревогу и напряжение в голосе Бронислава Ивановича, Догоняй поднялся и подошел вблизь. Бронислав Иванович приласкал его, вздохнул глубоко и огляделся с улыбкой, словно ища, не приласкает ли кто его. Сеня молчал. Мало кого он мог слушать так долго, чтобы не вмешаться, но тут вмешиваться не хотелось, будто в самом голосе, звучащем то внатяжку, четко, то прислабленно, откатно, содержалось условие не перебивать.

– После Карды пароход, который сделался для меня тюрьмой, погреб на другой берег, – чуть отдохнув, продолжал Бронислав Иванович. Кобель почувствовал, что он начинает мешать, и отошел, снова лег, прядая ушами при голосовых волнениях. – Там, километрах в десяти от Карды, была деревня Черепанова – последняя, название которой было мне знакомо. Дальше начиналась совсем неизвестная земля. Вдали от берегов меня снова оставили одного, я уже плохо помнил себя. Взобрался на верхнюю, чистую палубу, под ветер и ночь, а уже наступала ночь, и стоял в оцепенении, смотрел, смотрел неотрывно, как меня увозят. Я помнил себя урывками: помню, чуть было не осмелился пойти в капитанскую рубку, чтобы вымолить освобождение, но не пошел – потому, наверно, что никому больше не верил. Все были против меня. Я затаился, как зверек, и по-звериному, интуитивно стал скрываться от всех. Ночью на верхней палубе было пустынно, но редкие фигуры появлялись. Я выбрал место на площадке внутри палубы, где снизу поднималась лестница, а боковые двери напротив одна другой вели на правый и на левый борта. Если кто всходил по лестнице, я успевал выскочить на борт, если кто шел по левой стороне палубы, я перебегал на правую. Так я несколько раз избегал встречи с матросами, уверен, что они искали меня. У трапа мне больше делать было нечего, и, если бы меня поймали и потащили туда, я бы стал отбиваться, я и предложение сойти принял бы за издевательство. Но, думаю, никто бы мне такого предложения делать не стал.

И вот пароход подчаливал, я слышал, как загремела якорная цепь и как он разворачивался носом против течения. Зазвучали команды с капитанской палубы. Я выскользнул на борт, который подтягивался к земле, но затаился возле двери. Прожектор шарил по берегу, нашарил несколько человек. Они спустились вниз, к трапу. Трап был закрыт от меня высоким бортом. Затрубил гудок сразу с тремя короткими подгудками, это значило, что посадка окончена. Опять команды, пароход задергался, оторвался от земли и начал сплывать. Заработали машины, все тело парохода забилось крупной дрожью. Но вот машинный натяг ослаб, и движение стало спокойнее. Отошли. Луч прожектора убрали с берега, он потонул во мраке.

Я подошел к борту – берега было не видно. Вода внизу выгонялась в волну, в ней кувыркались звезды. Были в ту ночь и звезды, но какие-то слабые, мерклые, света они не давали. Оттого что берег исчез, будто откатился сразу далеко-далеко, я перепугался и, помню, на мгновение дрогнул. Но только на мгновение. Мне показалось, что по лестнице поднимаются, боязнь быть схваченным взметнула меня на металлический бортик, я оттолкнулся и полетел. И долго, мне показалось, что падал я долго, летел бездыханно, пока не ударился больно и шумно в воду. Один сандалий сорвался у меня еще на лету, второй я потерял в воде.