Собрание повестей и рассказов в одном томе

– В то лето мне исполнилось двенадцать. Как Ольке сейчас, – подкивнул себе Бронислав Иванович и продолжал: – Да, так вот, пароход… Для нас тогда пароход хоть и не в невидаль был, а все равно всякий раз событие. По гудку весь младший народ несется на пристань как угорелый. И себя показать, и сердчишко подогреть: вот сяду когда-нибудь, когда подойдет срок, и уеду далеко-далеко. Другого сообщения с дальним светом не было, а всем нам хотелось уехать далеко. Потому что видели мы, что оттуда, издалека, наезжают в гости к отцам-матерям красивые и умные, почти неземные люди. – Бронислав Иванович едва удержался, чтобы не отклониться от рассказа и не свернуть к рассуждению, надо или не надо было уезжать. – А уж как мы смотрели на матросов с пароходов, на ребят в тельняшках, которые с ангарских же деревень и собирались!.. Мы их по именам всех знали. Их значение понизилось только однажды. Однажды на палубе «Фридриха Энгельса» мы увидели сразу двух суворовцев. Вся ангарская ребятня сверху донизу помнит это видение: суворовцы наших лет живьем, а не в кино. Нас будто ослепило – до того это было неожиданно и ярко. Старухи и те зашептали: ой, какие бравые, ой, какие бравые! Но это чудо проехало на пароходе уж после моего случая.

А случай вот какой. Я в Замараевке оказался, и так же, вечером, пароход «Карл Маркс». Также несусь со всех ног отметиться, что и я там был, чье-то внимание на себя обратил. И обратил, еще как обратил на этот раз! Если потянуло рассказывать – значит до сей поры занозой сидит. Мы из детства помним многое: мир только-только предстал перед нами, чувства – как губка, все готовы впитать, память острая, любопытная – впечатывается навеки. Помнятся праздники, игры, события… а из них перво-наперво – как возвращались с войны фронтовики… помнится летняя Ангара, красота ее, когда пронесет большую воду, играющий на солнце голубой цвет… играющий, мне казалось, нам, дикарям, музыку. А зимой торосы, буйное нагромождение льда, за одной защитной линией вторая, третья, так что только в войну и играть. Помню все трещинки, все узоры в голубых тоже плитах льда. Дедушка меня рано стал таскать на охоту, но охотник из меня не получился. А помню: выйдешь утром из зимовья, у дедушки было свое зимовье в Талом, километрах в пятнадцати отсюда… выйдешь утром, а сосны, кедры, березы за ночь подросли. И стоят над тобой во всю свою моготу, прислушиваются: заметил или нет? Мне, маленькому, всегда казалось, что все в мире растет от похвалы. Приласкают ребенка – он подрос. Так и теленок, жеребенок… кто-нибудь их должен приласкать. Так и трава, деревца – у всех есть попечение, родительство. Я был уверен, что невысокий рост – от недостатка внимания.

К ним вышла, толкнув калитку, Толина собака, рыжий кобель с черными носочками на всех четырех лапах, по имени Догоняй. Без Толи кобель поскучнел, догонять никого, кроме деревенских собак, ему не приходится. Вышел, встал напротив Бронислава Ивановича, заглядывая в глаза, предлагая дружбу. Бронислав Иванович нагнулся и потрепал Догоняя по загривку. Дружба была установлена, кобель улегся рядом и положил голову на вытянутые передние лапы. Любуясь собакой, Бронислав Иванович сказал:

– Я этот случай, вообще-то, редко вспоминаю. Есть в нем что-то темное, сокрытое. Мне все хочется подставить вместо себя другого мальчишку тех же лет – посмели бы с ним, как со мной, или нет? Для меня это важно. И чем дальше, тем больше становится важно. Я что-то в себе не могу рассмотреть, что-то мне не дается.

Есть рассказчики, которые тянут воспоминание из путаного-перепутаного, возясь над узелками. И есть – говорящие как по писаному, словно все у них заранее разложено и подготовлено. Бронислав Иванович говорил, пытаясь освободить стесненную грудь, и, приостанавливаясь, вздыхая, точно и сам не мог решить, то ли это, чем можно себя облегчить, и не нужно ли было поискать другое освобождение.

– Прибежал я, пароход подгреб к берегу, уткнулся в него носом, с борта на галечник круто, чуть не стоймя установили стремянку, – продолжал Бронислав Иванович. – Кто с приездом – скатились, кто с отъездом – влезли. И тут меня как петух в одно место клюнул: прокачусь-ка я к бабушке, да и прыг на борт. И оттуда уж кричу товарищам, чтоб передали матери, какое я принял решение. Пока не отвалил пароход – скорей на верхнюю палубу, где каютные пассажиры, чтоб видели с берега, каков я нахал. О билете не беспокоюсь – кто из нас тогда брал билеты? На какие шиши? К нам и относились как к неизбежному злу, как к тем же «зайцам» на подножке трамвая. Единственная плата была – дадут подзатыльник при выходе, бывало, что и хороший, такой, что, не чуя ног, поверх стремянки летишь. И матросам забава, и нам.