Собрание повестей и рассказов в одном томе

Что такое восемь километров по старой Ангаре, по течению? Двадцать минут. Я там каждый береговой изгиб знал, каждую полянку по земле, каждый бакен, каждый изворот по фарватеру. Пароходный дым еще издали, еще из-за острова оповещает: идет. И со всей деревни сыплется к причалу народ. Себя показать – это одно. Других посмотреть – второе. Но было еще и третье, для нас, ребятишек, едва ли не самое главное: так посмотреть при причале, чтобы узнать среди сходящих особенно долгожданных. И мчаться со всех ног к тете Кате или к дяде Мише: «Тетя Катя, дядя Миша, к вам из города приехали!» За такую радость из гостинцев потом выдавалась награда. Это могла быть обыкновенная конфетка, а могло быть что-нибудь невиданное, фантастическое. К примеру, извивающаяся в руках резиновая змейка, совсем как живая. Да и обыкновенная шоколадная конфетка в то время не была обыкновенной, она для нас значила не меньше, чем теперь для подростков компьютер. А что пользы от конфеты было больше, это и объяснять не надо.

К моей бабушке с сообщением о моем прибытии из Замараевки, конечно, не побежали бы. И никакой награды за меня получить не могли. Но именно из-за меня-то как раз, к ней-то как раз примчалось в тот вечер не менее десятка свидетелей.

– Не выпустили? – догадался Сеня.

– Не выпустили. – Бронислав Иванович с неожиданным удивлением хмыкнул, нагнулся к кобелю и опять потрепал его по загривку. Выпрямившись, шумно выдохнул. – До сей поры не пойму, какая собака их укусила. Ну ладно, решили бороться с безбилетниками, решили проучить меня… Ну и проучите, попугайте, выкиньте в последний момент с позором, как щенка. Или дайте сигануть, пока до берега недалеко. Мне бы и этого хватило. Но меня втолкнули внутрь и вежливо, все делалось с издевательской вежливостью, сообщили: «Ну, братец, бесплатно у нас ездят только до последней пристани. Какая у нас последняя пристань? Братск. Вот и прокатишься до Братска. Кататься так кататься». Этот тон задал второй помощник капитана, по фамилии Сокол. Может, это прозвище было за особые ухватки, не знаю. Он-то меня и ухватил у трапа, когда я одной ногой стоял, можно сказать, на берегу. Он-то и увещевал меня, когда я рвался: «А почему ты здесь решил сойти? Где у тебя билет досюда? Мне кажется, тебе надо дальше, ты перепутал». Игра понравилась матросам: что крестьянин, то и обезьяний. Давай и они наперебой острить. Но не спускали с меня глаз, пока пароход не вышел на струю и не поддал пару. Сокол же находил какое-то удовольствие пытать ну прямо братскими словами. Я с той поры, если встречаю где это искусство, сразу вспоминаю Сокола, его картинное мужественное лицо под фуражкой… Форма сильно меняет лицо, преступникам свои особые приметы надо под фуражку с околышем и под китель прятать, мгновенно становишься неузнаваем. Но Сокол был молод, даже на мой мальчишеский взгляд он был молод… и где он набрался такого тона?! Да еще у нас на Ангаре, где народ, быть может, и грубоватый, но зато и простоватый! Но повторяю… да нет, не буду повторять… озлобление есть озлобление, а фигурное озлобление тем хуже – чем бы оно ни вызвалось. И еще хуже, если его соучастниками делают других.

Я разыскал расписание и посмотрел: до следующей пристани пятнадцать километров. Посмотрел, как за край жизни заглянул, и до Братска – 240 километров. Что 240, что 2400 километров, мне было все равно, для таких расстояний я был одинаково короток. Как горошинка. Нет, горошинку толкни, она покатится. А я был не катким, у меня и воображения не хватало, как можно забраться за 240 километров.

А уж темнело. Кроме тоненькой рубашонки и дырявых штанишек, на мне ничего не могло оказаться, на ногах сандалии, слава богу с носками. Лето же! Но вы-то знаете, какое у нас лето: днем в раздейку, ночью в шубейку. А тогда, на старой Ангаре, ночи остывали еще больше. Солнце зашло – и все, уже холодрыга, на воде особенно. Когда я выходил на борт (а за мной на ходу не следили), прохватывало так, что приходилось бежать греться к металлической стенке возле машинного отделения.