Собрание сочинений. Том 1

Этим же утром со Славой Котеночкиным мы были отправлены на покраску фасада его родной студии мультфильма, и я оказался неплохим учеником, подслащая своей кистью при помощи нежной розовой краски лицо Москвы перед фестивалем. Может быть, потому что помнил, как Том Сойер тоже красил забор, даже получая удовольствие. Слава подбодрял меня индийским приветствием «Бхай-бхай». Мы также вместе со студентками ВГИКа помогали в сносе старых построек, примыкавших к студии и портивших внешний вид Каляевской улицы. Мы были вознаграждены тем, что в обеденное время из окон «Мультфильма» раздавались приветственные крики коллег Славы, в основном женского пола: «Свободу Славе Котеночкину и примкнувшему к нему Жене Евтушенко!» – и к нам на веревочках в авоськах опускали конфеты и яблоки, а студентки, сбегав на рынок, даже дарили газетные кульки с только что появившейся клубникой.

Этим же вечером я по свежим следам написал: «Иных жильцов мы, видно, раздражали, но их сараев не могли спасти. /Мы разрушали то, что разрешали, /а нам хотелось многое снести./ Летели к черту стены и ступеньки, и двери, и пробои от замков, и тоненькие девочки-студентки/ клубникой нас кормили из кульков. /Мы им не говорили, что устали, /на бревна приглашали, как гостей, и алые клубничины глотали/ с больших ладоней, ржавых от гвоздей…» Когда, выйдя на волю вольную, я прочел эти стихи нашему особому литинститутскому студенту – сыну драматурга, погибшего во время сталинского террора, Юрию Киршону, который успел «посидеть в бытность совсем юным», стихи ему очень понравились, особенно: «мы разрушали то, что разрешали, а нам хотелось многое снести», вдруг он заплакал. «Ты чего, Юра?» – спросил я у него, а он: «Ты понимаешь, они били меня и заставили подписать, что я хотел бросить бомбу в автомобиль товарища Сталина, проезжающего по нашей улице, а когда я подписал и моего следака арестовали, меня снова били – теперь уже за то, что я подписал, ибо на самом деле наши окна выходили не на улицу, а во двор. Ваше поколение уже счастливее, Женька». – «Но не у всех и из нашего поколения сложилась судьба так счастливо, как моя, Юра».

Вечером, когда мы вернулись в наш Полтинник, меня ждал Борис Слуцкий. Он говорил со мной в присутствии дежурного и поэтому, особенно ничего не объясняя, сказал мне:

– Женя, все в порядке. От тебя нужно одно – только проявлять выдержку, – и крепко пожал мне руку. Все-таки на войне он был политработником.

Когда я вернулся в камеру, Циркача уже не было. За Циркачом приехал директор цирка с разрешением из прокуратуры. Циркач должен был ехать на гастроли в США. Он хотел купить у деда-революционера его ватник, который, может быть, ему спас жизнь. Но тот ему просто его подарил.

Часа в два ночи меня разбудил дежурный. Не только меня, но и всю камеру.

– Евтушенко, с вещами на выход. За тобой машина из Угрозыска. Ты, оказывается, не поэт, а важная птица. На тебя посмотришь и не подумаешь. Угрозыск имеет право у нас забирать только особо опасных преступников. Что ты там такое натворил?

– Держись, Женька, – сказал Слава Котеночкин. – Писать стихи можно и в голове, даже без бумаги.

– Главное, ничего не подписывай, – сказал дед-революционер.

– Если в чем виноват – лучше честно признаться, – сказал директор завода. – Родина – она все же мать, а у тебя вся жизнь впереди.

– Мать – она и есть мать, – сунул мне бумажку Герой Труда Степа. – Вот тебе мой адрес и телефон. Нужны матери твоей деньги будут, дай знать, не стесняйся – с меня не убудет.

Дежурный провел меня до фургончика, кузов которого был разделен на две части – в одной половине охранник, наблюдающий за мной в зарешеченное окошечко, во второй я на металлической скамеечке. Шофер был отдельно.

– Наручников нет – хороший знак, – подбодряюще шепнул мне дежурный и хлопнул по плечу – Ни пуха ни пера.

– К черту, – не забыл ответить я.

Ехали недолго.

Мы находились за железными кружевами высокого забора перед желтым среднеэтажным зданием. Я его сразу узнал. Это была знаменитая Петровка, 38.

Меня уже ожидал вышедший из главного подъезда человек в штатском с профессионально не запоминающимся лицом.

– Извините, что так поздно, – сказал он, открывая передо мной массивную, нелегко поддающуюся дверь.

У дверей сидел дежурный за столиком с телефоном. Он сразу снял трубку.

– Иван Васильевич, к вам прибыл тот, кого вы ждете. Ему подняться к вам или… Вас понял, – и, обратясь ко мне, сказал: – Он сейчас будет.