Собрание сочинений. Том 1

Это оказалось не так-то легко. Выбросив идеализацию Ленина и революции, что было общим для многих, хотя далеко не всех, шестидесятников, я бы покривил душой и показал бы себя гораздо умнее, более исторически образованным, каким не был на самом деле, и правленая моя автобиография утратила бы свойство исторического свидетельства.

Вот каковой собственный портрет тех лет я написал в 2012 году:

Я, романтик доверчиво детский,

за советскую власть был горой.До того я был парень советский,что и антисоветский порой.

Я же был насквозь советский человек, и ни в моей душе, ни в моей биографии ничего антисоветского на самом деле не было, кроме двух дедушек, которых назвали врагами народа, но потом полностью реабилитировали, одного посмертно. Их арестовали в 1937 году в деревянном домике на Четвертой Мещанской на глазах у меня и у златокудрого лобастого мальчика лет пяти, расположившегося в раме на стене – в детстве ни в чем не повинного Володи Ульянова. Простите меня, мои дедушки, что я так долго не мог поверить, что в этом был виноват и будущий Ленин, когда с него спала эта ангельская златокудрость и проступила безжалостнолобость. Но когда я писал «Автобиографию», и даже много лет спустя поэму «Казанский университет», я еще не знал, что после казни Саши Ульянова, отчаянно смелого, но все-таки террориста, обожествлявший его Володя, придя домой, сорвал со стены карту России и катался по ней, кусая ее и разрывая. Так он, сам незаметно для себя, начал превращаться в будущего Ленина. Я тогда не знал, что именно Ленин и Свердлов, несмотря на отречение царя, дали указание о расстреле царской семьи, даже врача Боткина, а потом их тела облили соляной кислотой в шахте, чтобы их невозможно было узнать. Я тогда не знал, как и большинство наших сограждан, что именно Ленин, а не Сталин поставил свою подпись на указе о создании первого в Европе лагеря для политзаключенных – Соловецкого в 1918 году, – прародителя ГУЛАГа, широко раскинувшегося, словно гигантский колючепроволочный паук. В Соловецком лагере только чудом выжил попавший туда двадцатидвухлетним юношей будущий выдающийся ученый академик Д. С. Лихачев.

2. «Самый человечный человек»?

(К размышлению читателей)

Так назвал Ленина Маяковский, а Пастернак – гением, хотя и в трагическом контексте, над которым стоило бы призадуматься:

Я думал о происхожденьиВека связующих тягот.

Предвестьем льгот приходит генийИ гнетом мстит за свой уход.

Неужто два гения, говоря о третьем, могли ошибиться? А как же тогда пушкинское: «…гений и злодейство – Две вещи несовместные»? Я решил перечитать Пастернака и вдруг нашел у него его раннее стихотворение о Ленине, возвращавшемся на родину в семнадцатом году. Пастернак мысленно перенесся в тот запломбированный вагон, в котором границу пересек человек, еще не известный ни солдатам, ни крестьянам, ни рабочим, а только полиции, и слабенькой, по сравнению с громадиной империи, горсточке таких же, как он, эмигрантов и подпольщиков. Пастернак тогда не мог знать о том, что в архивах казанской полиции, унаследованных сначала ЧК, а потом и КГБ, будут храниться под грифом «Совершенно секретно» показания студентов университета о том, какие четыре слова, как заклинание, повторял с остановившимися глазами в студенческой портерной «У лысого» семнадцатилетний Володя Ульянов. До этого докопался-таки я во время работы над поэмой «Казанский университет». Володе сердобольно влили в горло полный стакан водки две студенческих подружки, соболезнуя казни его брата. Во всех показаниях четыре слова, какие он повторял и повторял, совпадали: «Я отомщу за брата! Я отомщу за брата!» Глаза его остановились в одной точке – и кто знает, что предвидел тот, несшийся вперед поезд к долгожданному отмщению. Но вот не сумел провидеть, что некто может невидимо прыгнуть в этот поезд и понять то, что там думает еще всемирно незнаменитый пассажир, впиваясь все теми же остановившимися глазами в Россию, которая вот-вот, окажется в его руках. В гениальности художника почти всегда есть провидение. Давайте вслед за Пастернаком прыгнем и мы в этот вагон: