Глядел я с верным другом Васькой,укутан в теплый тетин шарф,и на фокстроты и на вальсы,глазок в окошке продышав.Глядел я жадно из метели,из молодого января,как девки жаркие летели,цветастым полымем горя.Открылась дверь с игривой шуткой,и в серебрящейся пыльце —счастливый смех, и шепот шумный,и поцелуи на крыльце.Взглянул — и вдруг застыло сердце.Я разглядел сквозь снежный вихрь:стоял кумир мальчишек сельских —хрустящий, бравый фронтовик.Он говорил Седых Дуняше:«А ночь-то, Дунечка, — краса!»И тихо ей: «Какие вашисовсем особые глаза…»Увидев нас, в ладоши хлопнули нашу с Ваською судьбурешил: «Чего стоите, хлопцы?!А ну, давайте к нам в избу!»Мы долго с валенок огромных,сопя, состукивали снеги вот вошли бочком, негромков махорку, музыку и свет.Ах, брови — черные чащобы!..В одно сливались гул и чад,и голос: «Водочки еще бы!..» —и туфли-лодочки девчат.Аккордеон вовсю работал,все поддавал он ветерка,а мы смотрели, как на бога,на нашего фронтовика.Мы любовались, – я не скрою, —как он в стаканы водку лил,как перевязанной рукоюкрасиво он не шевелил.Но он историями сыпали был уж слишком пьян и лих,и слишком звучно, слишком сытовещал о подвигах своих.И вдруг уже к Петровой Глашеподсел в углу под образа,и ей опять: «Какие вашисовсем особые глаза…»Острил он приторно и вязко.Не слушал больше никого.Сидели молча я и Васька.Нам было стыдно за него.Наш взгляд, обиженный, колючий,его упрямо не забыл,что должен быть он лучше, лучшеза то, что он на фронте был.Смеясь, шли девки с посиделоки говорили про свое,а на веревках поседелыхскрипело мерзлое белье.14 октября 1955
«Ах, что я делал, что я делал…»
Ах, что я делал, что я делал,чего хотел, куда глядел?Какой неумный мелкий демонво мне заносчиво сидел?Зачем ты жизнь со мной связалас того невдумчивого дня?Зачем ты мне тогда сказала,что жить не можешь без меня?Я ничего не вспоминаю, —теперь мы с памятью враги.Не так я жил. Как жить – не знаю,и ты мне в этом помоги.23 октября 1955