Собрание сочинений. Том 2. Биография

Д.: Пострадавших в революционной работе вы имеете в виду?

Ш.: Пострадавшие или выбитые из жизни, приехавшие для образования <нрзб>

Д.: Вы в этом смысле говорите?

Ш.: Да. Ну, я потом убедился, что Маяковский очень хорошо знает популярную марксистскую литературу, ту, которую когда-то издавала «Донская речь»[941], не то, что «Капитал» Маркса, но вот эту ходовую литературу того времени… И вообще его манера спора — это не художническая манера, это манера спора, которая пришла из большой аудитории партийной, сбиваемая: меньшевики с большевиками, большевики с эсерами, <нрзб>, реплика, сшибать, работать на публику. Не на человека, которого вы убеждаете, а на аудиторию. Значит, желтая кофта — она… По цвету она футуристическая. Футуристы его ввели как цвет танго. Это был желтый цвет — цвет танго, модный цвет того времени.

Д.: Так называлось? Цвет танго?

Ш.: Да.

Д.: Как-то связано было и с появлением танца?

Ш.: Да, но… Появился желтый цвет, несколько красноватый… Он был модный. У Маяковского было две кофты: желтая и желтая с черными полосами[942]. Они были домашней работы, не очень хорошо сшиты. Причем, так как они были тонкие, то брюки, черные, были сквозь них видны. Это было… если не рабочий костюм <нрзб>, они были немножко узковаты на Маяковском… Маяковский был худой, широкоплечий и плоскогрудый, немножко грузинского телосложения

[943]. Он был: большой торс, слегка короткие ноги, довольно длинные руки. Я не то что дружил с футуристами, но выступал с ними. Я готовил книжку, которая называлась «Воскрешение Слова»[944]. Она вышла в четырнадцатом году, но у меня <нрзб> Она интересна тем… это маленькая книжка (?) издат…

Д.: Видел я ее.

Ш.: Она — первая книга об абстрактном искусстве, о живописи абстрактной, я думаю, может, даже первая в мире[945]. Когда-то ко мне приехал хранитель Королевской библиотеки, из Копенгагена автор, во время венгерских событий[946]. Он был, специальность его была — заумная речь. И он, значит, приехал <нрзб>, зная вот только эту книжку. Теперь я так подробно говорить не буду. Я знал и Давида Бурлюка, и Николая Бурлюка, и Владимира Бурлюка[947], и Хлебникова, который тогда напечатал уже вот этот список годов о крушении государств, <нрзб>, и который кончался: «Некто 1917». Он это несколько раз напечатал, во «Взяле» напечатал…

Д.: В «Пощечине…»[948].

Ш.:

Я с ним встречался и сказал ему тогда: «Разрушение русской империи будет в 1917 году?» Он сказал, что вы догадались первым. Это всё годы крушения великих империй[949]. Ну вот. Мы все были тогда пророками. Потом я пошел в армию…[950] Да, перед этим я еще дружил с Кульбиным[951].

Д.: Что это за человек был?

Ш.: Николай Иванович Кульбин был главный врач Главного штаба, ученик Павлова[952], хороший теоретик. Он говорил про Ахматову и про Мандельштама: «Это хорошие поэты, но я их лечил. У них мелкие сечения кровеносных сосудов[953]. Вот у Маяковского крупное сечение кровеносных сосудов». Он был… Художник. Все они тогда… Выступал с футуристами.

Д.: Художник-любитель. И меценат был, да?

Ш.: Да какой он меценат. Мне давал деньги[954]. Но он, значит, выступал, снимая свою тужурку и надевая свой пиджак, военный китель. Он был военный, потому что он был профессором Военно-медицинской академии

[955].

Д.: Даже профессором?!

Ш.: Да. Ну, вот…

Д.: Он умер в 17‐м, да?

Ш.: Во время Февральской революции[956]. На Маяковского он… он относился к Маяковскому полувраждебно.

Д.: Почему?

Ш.: А черт его знает, почему! Теперь… значит, я с Маяковским попрощался, а потом мне… Это было уже в автомобильной школе, я работал в автошколе старшим инструктором, и у меня был такой Василий Брик, инженер, который был знаменит тем, что он сразу разбил три машины. Ему дали машину, он включил — машина прыгнула и, значит, разбила переднюю машину, он дал задний ход — и разбил заднюю машину. Поэтому он был знаменитый человек, который в три минуты разбил три машины.

Д.: Но сам остался жив?

Ш.: Совершенно <нрзб> Это было в гараже. Это была ошибка, потому что в гараже очень трудно… не надо в гараже давать руль неопытному человеку. Когда я был… я не знаю, откуда, мне сказали, что меня приглашает вольноопределяющийся Брик[957]

. Я думал, что это мой ученик. Я пришел.

Д.: А это был Брик?..

Ш.: А это был другой Брик <нрзб> — Осип Максимович[958].

Д.: Нет, а кто же… Почему он вас пригласил?

Ш.: Ну как? Ему сказал Маяковский.

Д.: Ах, уже Маяковский…

Ш.: Он нас познакомил. Я, значит, пришел к Брику[959]. Квартира. Три комнаты. Тут висит портрет, может, немножко позже повесили портрет Григорьева, его продали…

Д.: Аполлона?[960]

Ш.: Нет, Бориса Григорьева, художника.

Д.: А!