Собрание сочинений в 15 томах. Том первый

Горкой сидела Лопачёва в своём неохватном кресле (прежде Лопачёва сидела на двух стульях сразу – вот слониха! – и стулья вечно и бесславно гибли под нею; потом по спецзаказу для её ста двадцати кило жира и лени соорудили это дубовое кресло), тупым бугорком возвыша-лась едва над зелёным простором огромного стола. Было в её фигуре что-то зловещее, роковое. Она еле-еле входила, трудно впихивалась в своё раздольное кресло – пока такую обойдёшь, пряник съесть можно, – и кресло это было ей по самой поре, даже несколько тесновато: сидела она в нём плотно, в самый притык, так что бока развисли-разлились по подлокотникам, отчего казалось, что она вросла в это кресло, в эту дубовую крепь, или кресло выросло из неё, выросли потом из неё ножки стола и весь стол. Она так шла к этим руководящим атрибутам, что мне примерещилось, будто и кресло, и стол, и сама Лопачёва составляют некое единое тело, единый организм, громоздкий и неживой.

Подошла я к Лопачёвой и в нерешительности запереминалась с ноги на ногу.

В сумерках слышен лишь робкий постук моих каблучков.

– Кончай звенеть копытами! – озлилась Ли Се. – Садись!

Я примостилась с краю на табуретке у лопачёвского стола, как воробей на колышке.

– Подписать, что ли? – человек-кресло-стол Лопачёва, лениво посмотрела на мой бегунок. – Кидай сюда.

Протянула медуза руку в мою сторону. Не выдержала веса своей тяжёлой руки-полена, через мгновение уронила на стол, но не сняла печально-безучастных глаз с круглого зеркальца, прилаженного перед на нею на столе у перекидного календаря.

Я вложила ей в руку обходной лист.

Всё так же не отрываясь от зеркальца, Лопачёва начетверо сложила лист, лениво разорвала и тоскливо сронила клочки в пепельницу. (Лопачёва курила.) Подожгла.

– Что вы делаете? Это ж документ! – вскрикнула я.

Лопачёва молчала, как колышек в плетне.

Только потянула согреть зябкие руки у нечаянного костерка. Видимо, тепла он ей никакого не давал, и она утянула холодные руки за стол, безучастно смотрела, как чёрно корчился бумажный огорок в пепельнице. Дождалась, когда всё прогорело, смахнула пепел в сорное ведро.

– И чтоб больше никакой говорильни на эту тему в ближайшие три года. А теперь, подружака, слейся с моих глаз.

Сократись.

Глухая злоба колыхнулась во мне.

– Да не-ет. Никуда я, пельмень худой, не пойду, Лидия дорогая вы Сергеевна. У меня муж. Я еду к мужу!

– Пожалуйста, «дилетантка очень высокой квалификации». Через три года. И закон, кажется, то же самое гласит? – повысила она голос.

– А что вы подымаете на меня свой вокал? – отхлестнула я. – Не знаю, что там голосит ваш закон, а наш ясно говорит: не разлей мужа с женой! Тоскливые у вас свычаи-обычаи… Я четыре у вас месяца. А хотько день занималась прямой своей работой? То подменяла учётчицу на ферме. То на картошку на всю осень спровадили… Ударная девочка на побегушках… И часу ж не крутилась в своём деле!

– Ба-ба-ба! Что за крамбамбули ты несёшь? Заверни свой краник и смалкивай вежливо. Так оно лучше. Надоела мне твоя достаёвщина! Многим хочется очень многое… Да если каждый будет требовать должностя, то что будет? А куда посылают, туда и лети!

– И что, все три года буду на побегушках?

– А ты думала, с первого дня дадут тебе главного?

Лопачёва сдула с указательного пальца прилиплую чернинку с моего сгоревшего обходного листка.

Ломливо погладила стол:

– К глубокому сожалению, это место, увы, уже занято. Сочувствую. Но помочь ничем не могу.

Я поняла, криком дела не сваришь.

– Ну чем я вас подпекла? – тихо спрашиваю. – Ну на что я вам? Других, слышала, вы отпускали сразу. Без звучика. Загсовы чернила ещё не высохли. А вы уже подмахиваете бегунок.

– Так то другие молодые дарования… Не знали дела. Не слушались. Не подчинялись…

– А разве я так не смогу?

– Сомневаюсь.

– Ну, давайте миром порассудим. В бухгалтерии у вас людей, как мошки набито. Прекрасно обходитесь без меня.

– Ну и что из того?

– Без нужды держать человека… Я думаю…

Лопачёва перебила меня:

– Это что-то из новой ёперы. Она, видите, думает! Не-ет, милоха. Уж будь добра, не утруждай себя думами. Оставь эту печаль начальству, – большим пальцем Лопачёва указала на себя. – В конце концов начальству за это платят. Начальству по штату думать положено. Оно за тебя давно подумало и говорит тебе: есть штатная единица – сиди заполняй. Хоть во всю неделю и палец о палец не ударишь. Сидеть, единичка! И втиши!

– Но это же расточительство!

– Там, – Лопачёва дёрнулась головой кверху, – как-нибудь да разберутся, где расточительство, а где рачительство. Раз направили, сиди не высовывайся. Эх, пионерочка, жалко на тебя смотреть… Ох и помнёт тебя жизнёнка… Помнё-ёт… Постешет углы, обкатает, как гальку… Навоешься… А не лучше ль, кукуй в моём затишке и не высовывайся?

– Уж этого-то, Лидия вы Сергеевна, я вам не обещаю!

– И напрасно, – лениво возразила Лопачёва. – Картошку, капусту, свёклу добили. С завтрева гарантирую райское тебе житьишко. Работы по существу никакой. Лишь требуется аккуратное, железное присутствие в бухгалтерии с восьми до пяти. Как-никак, дисциплину труда почитать надо.