Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Рассказы и повести; Скандалист, или Вечера на Васильевском острове: Роман

Большой, красивый мужик в кучерском армяке пил в трактире на Завеличье. Пот стекал по его почерневшему от хмеля лицу, он беспомощно и неустрашимо размахивал руками и пропивал уже не хомут, но целую упряжь, лежавшую тут же на полу.

«Я пью. Петр Аввакумов пьет», — объявлял он всем входившим.

— Как же я тебя с ребенком возьму? Да я и своего-то только что прикармливать стала.

Она смотрела на распеленутого мальчика, лежавшего между мертвой курицей и тестом, раскатанным для лапши.

Он потягивался, стараясь освободиться от пеленок, завязанных тесемкой в ногах. Соска выпала наконец из пухлых губ, он чихнул и заплакал без слез. Мать, цокая, наклонилась над ним, два маленьких колеса качались в ее ушах.

— Ну, Маша, кто был прав? Видно, надо было меня слушаться. Я говорила — не выходи за Петра, говорила, ты не послушалась!

— Это не от него, барыня. Это от чухны.

— От какого чухны?

— От кузнеца. Он меня замуж звал, хотел дите взять. Я не пошла.

Елена Матвеевна бережно поправила лифчик.

— Как его зовут?

— Аленькой. Он у меня спокойный, барыня.

Тихий, молчаливый, важный лежал мальчик на кухонном столе.

3

Окна Государственного банка еще светились на другой стороне улицы, когда Саша ложился спать.

Там под зелеными абажурами сидели чиновники в зеленых мундирах и держали зеленые ручки.

Он думал о чиновниках, считая тени, косо шагавшие по потолку. 10. 12. 15. Извозчик проехал. 16. 18. 22.

Боясь, что не заснет и тогда, когда все кругом уже будут спать, он долго не мог заснуть по вечерам.

Приходила нянька, шептавшаяся за дверьми с любовником, актером городского театра. Она пела иногда «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя, золотою казной я украшу тебя».

Чиновники стояли на горе в папахах. Шумела река. Старый татарин сидел на ковре, поджав под себя ноги, и пел. Сакля была белая, серебряная, с таким петухом на крыше, как на пожарной команде. Нянькин любовник шуршал за дверью. Тени шли на потолке, все шли. Наверно, двенадцать. Алька уже давно спит. А я не засну до утра.

Он проваливался и просыпался. Сонно дышал брат. Уже прошло все — и как ложился брат, и шуршанье отцовской газеты. Не могу заснуть. Он мысленно жаловался маме.

Это было не просто бессонницей, но боязнью одиночества, столь свойственной суеверным.

А все началось со страшного рассказа, который он услышал как-то от курчавого мясника.

Мясник сказал, что, если вовремя не заснешь, собственная тень придет в кровать и защекочет до смерти.

4

Поджав губы, насупившись, нянька вошла в спальню и остановилась у двери.

Она сердито поправила платок на седой голове.

У нее набухли глаза от слез и злости.

— Не согласна, барыня, — решительно сказала она.

— Ну, как хочешь, Маша, — отвечала Елена Матвеевна, — как хочешь! Твой сын, не мой. Тебе и решать, милая моя.

Она приподнялась на кровати и надела пенсне прямо на красные, припухшие местечки по обеим сторонам переносицы.

Измятая книга выпала из-под подушки, и Саша, учивший латынь в маминой спальне, подскочил и поднял ее, раньше чем нянька успела наклониться.

— Я тебе еще в прошлом году говорила, когда Санечка в третий класс перешел, — не очень настаивая, сказала мама, — отдай Альку в гимназию, отдай Альку в гимназию. Ты и тогда не захотела. Что ж, ты ведь не маленькая! Делай, как знаешь.

Нянька заплакала и села на кровать.

— Табак курить научится, вот и вся стать, — пробормотала она и содрала с головы платок, — спортят его!

Саша читал мамину книжку: «Ввиду той близости, которую влечет за собой любовь в Италии, между любовниками не могло быть и речи о тщеславии». Он повернул страницу и с бьющимся сердцем, весь вспыхнув, прочитал: «Младшая и более простодушная обняла его без всяких церемоний».

— Без всяких церемоний…

Он встал и потянулся.

— Нянька, ты дура, — сказал, притворяясь спокойным, — никто его не испортит.

Нянька уже грозно раздувала ноздри, и сама мама смотрела на нее с испугом.

— Будь я на том свете проклята, если отдам! — сказала она, сияя цыганскими глазами.

— Ну, не знаю, — кисло сказала мама. Она сидела на кровати и искала ногами ночные туфли. — Кончил бы гимназию, вышел бы человеком.

Саша отдал ей книжку и пошел вслед за всхлипывающей нянькой по коридору. Бывший актер городского театра сидел за кухонным столом и мочил хлебные корки в стакане чая. Он был лыс, желтый череп, изрытый впадинами, блестел под керосиновой лампой.

Широкоплечий, коренастый мальчик-финн, скуластый и сероглазый, злобно слушал его унылые воспоминания. Он ждал мать, беспокойно двигая пальцами рук, засунутых в карманы.

— Алька, не слушай ее, она врет, — закричал Саша.

Мальчик неторопливо вытер потные руки о курточку.

— Я не хочу в наборщики. Я ухожу к отцу, — сказал он.

5

«…Я должен обратить ваше внимание, милостивые государи, на некоторые факты, которые докажут вам, что наше юношество нуждается в строжайшем присмотре…»

Козодавлев видел себя директором гимназии, произносящим речь на заседании педагогического совета.