Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Рассказы и повести; Скандалист, или Вечера на Васильевском острове: Роман

Мура, сестра Кастрена, розовая и веселая, с косами и в шотландском платье, появилась перед Козодавлевым в ту самую минуту, когда тот наклонялся, чтобы понюхать Альку. Она подала Козодавлеву руку, которую он не решился поцеловать под насмешливыми взглядами гимназистов и, взяв его за рукав, утащила вон.

— Скатертью дорога, — пробормотал Бекбулатов.

Алька снял со стены скрипку и натер канифолью смычок.

— Он ухаживает за Муркой, — мрачно объяснил он.

— Сыграй им серенаду, — смеясь, предложил Бекбулатов.

С изменившимся, серьезным лицом Кастрен водил по струнам, — все забыли смеяться. Он опустил веки, дрожавшие от глубокого чувства, которого никто не мог бы угадать за его тяжелой внешностью будущего распорядителя людей и дел. В нем вдруг проснулась душа старых финнов — охотников и певцов. Медленно, как бы сквозь зубы, вел мелодию его скрипучий смычок.

Дверь открылась, и взволнованная Мура Кастрен появилась на пороге, ища кого-то глазами. Взгляд ее остановился на Бекбулатове, и он нерешительно поднялся ей навстречу.

Но она ничего ему не сказала.

— Аля, иди-ка сюда. — Она прошла через комнату к той двери, что вела в коридор.

Алька хмуро прошагал вслед за ней и минуту спустя возвратился.

— Хаким, это касается тебя, — сказал он и злобно швырнул скрипку на кровать. — Козодавлев только что с заседания педагогического совета. Тебя исключили.

7

От Черной бабы, торговавшей на углу семечками, морожеными яблоками и маленькими твердыми карамельками, мимо ксендза, стоявшего на ступеньках костела в зимней сутане и широкополой шляпе, почти скрывавшей его усталое, знакомое лицо, мимо сердитого сторожа, торчавшего в своей огромной шубе за воротами Ботанического сада, мимо седоусого, дышавшего сквозь заиндевелый башлык, замерзшего на своем посту городового, они спустились к высоким стеклянным дверям гимназии.

— Я заранее назову тебе тех, кто придет, — флегматически сказал Кастрен.

— В нашем классе нет подлецов, — быстро ответил Саша.

— Придет Трахтенбауэр…

Трахтенбауэр, крошечный гимназистик, с аппетитом ел свой утренний завтрак в мрачной столовой, заставленной тяжелыми вещами. Среди резных чудовищ на буфетах, за приземистым столом, он казался смешной розовой обезьянкой в больших очках.

Три старших брата сидели напротив него и слушали бессвязный рассказ, перебиваемый торопливыми глотками чая.

— Борода выгнал Бекбулатова вон из класса, — говорил Трахтенбауэр с полным ртом. — Тогда Ровинский и Кастрен тоже ушли. Он сказал, что татары обнаглели после битвы при Калке. У нас все, кроме Ровинского и меня, читают по подстроку, — заявил он, жуя с такой же поспешностью, как говорил.

Маленькая, изящная женщина в черном платье вышла из соседней комнаты и ласково погладила его по лохматой голове.

— I have prepared your books and copy-books, Костя, — сказала она, воспользовавшись тем, что он замолчал, увлекшись сладкой булкой. — Are you ready?[19]

— У них в классе произошла какая-то неприятная история, Мария Эдуардовна. Что-то вроде забастовки. Пожалуй, будет лучше, если он останется дома, — сказал старший из братьев, с жадностью глядя на гладкие руки англичанки.

— Придет Алмазов, — с уверенностью продолжал Кастрен…

Аккуратно перевязав книги стертым ремешком, Алмазов сбежал вниз по лестнице и, перейдя улицу, остановился подле отцовской лавки. Молодцы в вонючих кожухах, вкатывавшие на помост темно-рыжую керосиновую бочку, преградили ему дорогу. Он подождал немного, тоскливо глядя на пористый снег, залитый дегтем. Потом вошел и, обдернувшись, вытянув руки по швам, остановился у конторки.

Отец стоял в шубе, среди новых керосиновых ламп. Он был седой, с лоснящимся лицом. Веревочные клубки свисали с проволоки над его головой. Увидев сына, он молча вытянул ящик конторки и положил на прилавок пятачок.

— Папаша, мне нужно еще на тетрадь три копейки, — сказал Алмазов.

Знакомый, ненавистный запах отцовской лавки еще преследовал его, когда он шел вдоль железных рядов. Этот запах был как бы тенью отца, все еще следившего за ним в его мысленных объяснениях и оправданиях.

— Тебе, брат, хорошо говорить, а мне каково, — убеждал он кого-то, ссылаясь на снег, залитый дегтем, и на лоснящееся, суровое лицо отца.

Озябший попугай сидел на корзиночке, в которой тесными рядами лежали пакеты, завернутые в газетную бумагу. Веснушчатая, рыжая, в извозчичьем армяке, хозяйка злобно гладила его по маленькой спине.

Алмазов постоял несколько минут, уставившись на заплаканную кухарку, уплатившую за один пакет и смотревшую на попугая с надеждой. Потом достал пятачок, полученный от отца на завтрак, и положил его на краешек корзины. Попугай грустно взглянул на него, моргая плоскими невидящими глазами. Озябший, нахохлившийся, он вытащил Алмазову медное колечко и фотографическую карточку — полную пожилую женщину с ехидным выражением лица.

— Не пойти, что ли? — глядя на фотографическую карточку, спросил себя самого Алмазов.

— К свадьбе, — серьезно объяснила хозяйка попугая, указывая пальцем на кольцо…

Кастрен разбивал лед каблуками.

— Придут Ягодкин, Струве, Неменов, — насмешливо перечислял он и вдруг умолк.