Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Рассказы и повести; Скандалист, или Вечера на Васильевском острове: Роман

Коротконогий, медвежеватый гимназист шел вдоль забора, кончавшегося ларьком Черной бабы. У него была белая, как будто очерченная мелом, челюсть. Книги торчали из-за борта его шинели.

— Да это Кущевский, — с яростью сказал Саша.

Кастрен, засунув руки в карманы, вышел из-за угла.

— Ты куда идешь?

— А тебе что за дело?

— Сволочь, а кто вчера говорил, что штрейкбрехеры будут подлецами против всего класса? — крикнул Саша.

Кущевский отошел к ларьку, оскалив большие плоские зубы.

— Ты говоришь слова, которые самому тебе непонятны, — спокойно сказал он.

Саша быстро выдернул из-за борта его шинели книги и расшвырял их ногами во все стороны.

— От имени пятого «б» класса, — сказал он, наступив на алгебру Киселева, — требую ответа на вопрос: куда ты идешь?

Кущевский все отступал, оглядываясь, бледнея.

— Мы объявим тебе бойкот…

Быстрым и повелительным движением Кастрен сбросил с него фуражку. Кущевский наклонился за ней, но был сбит с ног раньше, чем распрямился. Он коротко закричал, потом, лежа на снегу, сказал со злобой:

— Я все рассказал Артемию Григорьевичу. Вас исключат, мерзавцы.

Саша, качаясь от ненависти, подошел к нему, потом остановился. Все стало очень ясным, но тут же стало понемногу мутнеть. Он плюнул Кущевскому в лицо, но не попал.

8

ТРИ ВАРИАНТА ГЛАВЫ

О САШИНОЙ НЕНАВИСТИ

К КУЩЕВСКОМУ

1. Он лежал на кровати в темноте, нарочно погасив свет, — так было лучше думать. Все обойдется. Я уеду в Москву. Рыжий узколицый мальчик из четвертого «б» вспомнился ему. Он стрелял в Нилуса, и все расступились перед ним. Подговорить бы и его. Мы уехали бы втроем с Алькой и поступили бы в школу военных летчиков. Алька хотел быть врачом. Пустяки, я его уломаю. Но как же мама?

Она спросила у него за обедом, что за история произошла в их классе. О ней говорит весь город. Старый Кастрен сказал ей, что во всем виноват Саша.

— Ничего особенного, мамочка. Исключили весь класс, кроме Кущевского и Трахтенбауэра. Двух без права поступления. Всем остальным предложили подать заявление об обратном приеме.

Знакомая жилка прыгала на мамином лице.

— Двух, это, значит, тебя и…

— Меня и Кастрена.

Мама разливала суп. Рука ее немного дрожала.

— Я получила извещение. Если директор спросит меня, как я смотрю на это дело, я отвечу…

— Мамочка, ты ответишь, что мне уже пятнадцать лет и что я сам могу расплачиваться за мои поступки…

Все это было не совсем так. Разговор был длиннее и страшнее. Насчет права в пятнадцать лет отвечать за свои поступки не было сказано ни слова. Мама стучала ложкой по столу и немного поплакала…

Глаза уже привыкли к темноте, теперь он мог различать смутные очертания братниной кровати, этажерки, книжного шкафа. Они стояли большие и темные, больше, чем днем.

Он встал, зажег лампочку на столе, раскрыл книгу.

— Ну-ка, почитаем.

И устроился поуютнее, облокотившись о стол, откинувшись головой на левую руку.

«Я очертил около него магический круг проклятий, через который он никогда не перешагнет».

«Быть может, весь класс меня проклинает, — грустно подумал он. — Ведь если бы не я, никому в голову не пришло бы устроить такой бенефис Бороде. Алькин отец сказал правду. Это я виноват во всем».

«Зачем природа заклеймила меня этими отвратительными чертами, — он читал монолог Франца Моора. — Зачем одарила она меня этим лапландским носом, этим негрским ртом, этими готтентотскими глазами? Право, я думаю, что у всех наций она взяла самое мерзкое, смешала все в одну кучу и испекла меня из этого отвратительного теста».

Он взволнованно прошелся по комнате.

«Мы призовем его к товарищескому суду. Я выступлю обвинителем от имени класса».

Медвежеватый гимназист с лапландским носом и готтентотскими глазами возник перед ним так явственно, что даже видны были белые блестящие пуговицы на его форменной рубашке.

— Преридакотельру́, — сказал ему Саша на своем языке, на котором он произносил иногда в уме целые речи, — ктори́ далко́ терубери́ праковору́ нари́ экотору́?

Это значило: «Предатель, кто дал тебе право на это?» Он вставлял ри-ко-ру поочередно после каждого слога.

— Тыри́ неко́ сурудьяри́ дляко́ меруняри́! — отвечал Кущевский.

Саша с ненавистью смотрел на его большие плоские зубы.

— Кто же, как не я, имеет право судить тебя, подлец!

Он уже забыл о своем языке.

— Если бы я мог убить тебя, это было бы только справедливо.

Он уже видел себя в верхней рекреационной зале, там, где недавно устроили гимназическую церковь. Заложив одну руку за спину, другой он указывал на Кущевского, оскалившего зубы.