Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Лихорадочное душевное движение говорящего полностью уравновешено его неподвижностью. Если это балет, то балет психологический. В сущности, это очень похоже на фехтование: не с противником или тенью, но с самим собой. Строчки постоянно делают шаг вперед и затем отступают («Спустилась на ступеньку вниз, вернулась»). Основной технический прием здесь — анжамбеман, который внешне напоминает спуск по лестнице. Действительно, эти взад-вперед, уступки-колкости почти дают ощущение одышки. Пока не наступает облегчение, приходящее с просторечной формулой: «Мужчина с вами, женщинами, должен / Быть малость не мужчиной».

После этого продыха перед нами три строчки, движущиеся более равномерно и тяготеющие к связности пятистопного ямба; заканчиваются они торжествующим пентаметрическим: «Though I don’t like such things ’twixt those that love» (Хотя я не люблю договоренностей меж любящими). И здесь наш поэт делает еще один, не слишком замаскированный, бросок к афоризму: «Нелюбящим нельзя без договоров, / А любящим они идут во вред» — хотя он выходит несколько громоздким и не вполне убедительным.

Фрост отчасти чувствует это: отсюда «Она еще подвинула засов». Но это лишь одно объяснение. Весь смысл этого перегруженного определениями монолога — в разгадывании его адресата. Мужчина силится понять. Он сознает, что для понимания он должен отступить — если не полностью отказаться — от своей рассудочности. Иначе говоря, он нисходит. Но на самом деле это спуск по лестнице, ведущей вверх, и отчасти потому, что он быстро заходит в тупик, отчасти из чисто риторической инерции он апеллирует к любви. Другими словами, это напоминающее пословицу двустишие о любви есть аргумент разума, и он, безусловно, не убеждает адресата.

Ибо, чем больше он ее объясняет, тем больше она удаляется, тем выше становится ее пьедестал (что, возможно, для нее имеет особое значение сейчас, когда она внизу). Не горе гонит ее из дома, а страх быть объясненной и страх перед объясняющим. Она хочет оставаться непроницаемой и не примет ничего, кроме безоговорочной капитуляции. И он уже довольно близок к ней:

«Don’t — don’t go.

Don’t carry it to someone else this time.Tell me about it if it’s something human».— Не уходи. Не жалуйся чужим.Коль человек тебе помочь способен,Откройся мне.

Последняя строчка наиболее поразительная, наиболее трагическая, на мой взгляд, во всем стихотворении. Практически она равнозначна полной победе героини — т. е. вышеупомянутому поражению рассудочности объясняющего. Несмотря на разговорный характер этой строки, она возводит душевную работу женщины до статуса сверхъестественной, признавая таким образом бесконечность — впечатавшуюся в ее сознание со смертью ребенка — соперницей мужчины. Здесь он бессилен, поскольку ее доступ к этой бесконечности, ее поглощенность ею и сообщение с нею в его глазах подкрепляются всей мифологией противоположного пола — всеми представлениями об альтернативном существе, внушенными ему героиней в данный момент довольно основательно. Вот чему он ее уступает из-за своей рассудочности. Эта пронзительная, почти истерическая строчка, признающая ограниченность мужчины, на мгновение переводит весь разговор в плоскость, обжитую героиней, — к которой она, возможно, стремится. Но лишь на мгновение. Он не может удержаться на этом уровне и опускается до мольбы:

«Let me into your grief. I’m not so muchUnlike other folks as your standing thereApart would make me out. Give me my chance.I do think, though, you overdo it a little.What was it brought you up to think it the thing

To take your mother-loss of a first childSo inconsolably — in the face of love.You’d think his memory might be satisfied —»— Откройся мне. Не так уж не похожЯ на других людей, как там у двериТебе мерещится. Я постараюсь!

К тому же ты хватила через край.Как можно материнскую утрату,Хотя бы первенца, переживатьТак безутешно — пред лицом любви.Слезами ты его не воскресишь...