Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Он скатывается, так сказать, с истерических высот строчки: «Коль человек тебе помочь способен, / Откройся мне». Но это психологическое низвержение по метрически нисходящей лестнице возвращает его к рациональности со всеми присущими ей чертами. Что довольно близко подводит его к существу дела — «Как можно материнскую утрату, / Хотя бы первенца, переживать / Так безутешно», — и он снова взывает к всеохватной идее любви, на сей раз несколько более убедительно, хотя все еще с риторическим вензелем «пред лицом любви». Само слово «любовь» разрушает свою эмоциональную реальность, сводя это чувство к его утилитарному значению: как способу преодоления трагедии. Однако преодоление трагедии лишает ее жертву статуса героя[288] или героини. Это, в сочетании с попыткой говорящего снизить уровень своих разъяснений, приводит к тому, что его фразу: «Слезами ты его не воскресишь» героиня прерывает словами: «Ты снова издеваешься?». Это самозащита Галатеи, защита от дальнейшего применения резца к уже обретенным ею чертам.

Из-за захватывающего сюжета существует сильное искушение обозначить «Домашние похороны» как трагедию некоммуникабельности, стихотворение о бессилии языка; и многие поддались этому искушению. На самом деле как раз наоборот: это трагедия общения, ибо логическая цель общения — в насилии над психологическим императивом собеседника. Это стихотворение об устрашающей победе языка, ибо язык, в конечном счете, чужд тем чувствам, которые он выражает. Никто не знает этого лучше, чем поэт; и если «Домашние похороны» автобиографичны, то, в первую очередь, в обнаруженном Фростом противоречии между его métier[289] и чувствами. Чтоб было понятней, я предложу вам сравнить действительное чувство, которое вы можете испытывать к кому-то из вашего окружения, и слово «любовь». Поэт обречен на слова. Как и говорящий в «Домашних похоронах». Отсюда их совпадение; отсюда у этого стихотворения репутация автобиографического.

Но пойдем дальше. Поэта здесь следует отождествлять не с одним персонажем, а с обоими. Конечно, он здесь мужчина, но он также и женщина. Таким образом, перед нами столкновение не просто двух восприятий, но двух языков. Восприятия могут сливаться — скажем, в акте любви; языки — нет. Чувства могут воплотиться в ребенке; языки — нет. И сейчас, со смертью ребенка, остались лишь два совершенно автономных языка, две непересекающиеся системы вербализации. Короче, слова. Его — против ее, и у нее слов меньше. Это делает ее загадочной. Загадки подлежат объяснению, чему они сопротивляются, — в ее случае всем, что у нее есть. Его цель, или, точнее, цель его языка, — в объяснении ее языка, или, точнее, ее молчаливости. Что для человеческих отношений — рецепт катастрофы. А для стихотворения — колоссальная задача.

Неудивительно, что эта «мрачная пастораль» мрачнеет с каждой строчкой, она движется нагнетанием, отражая не столько сложность мыслей автора, сколько стремление самих слов к катастрофе. Ибо, чем больше вы напираете на молчание, тем больше оно разрастается, поскольку ему не на что опереться, кроме как на самого себя. Загадка, таким образом, усложняется. Это подобно тому, как Наполеон вторгся в Россию и обнаружил, что она простирается за Урал. Неудивительно, что у нашей «мрачной пасторали» нет другого выбора, кроме как двигаться нагнетанием, ибо поэт играет и за вторгающуюся армию, и за территорию; в конечном счете, он не может принять чью-либо сторону. Именно чувство непостижимой огромности предстоящего сокрушает не только идею завоевания, но и само ощущение продвижения, о чем говорит строчка «Коль человек тебе помочь способен, / Откройся мне» и строчки, следующие за «Ты снова издеваешься!»:

«I’m not, I’m not!You make me angry. I’ll come down to you.God, what a woman!»

— Да нет же!Я рассержусь. Нет, я иду к тебе.Вот дожили. Ну, женщина...

Язык, вторгающийся на территорию молчания, не получает никакого трофея, кроме эха собственных слов. Все, чего он достиг в результате своих усилий, — это старая добрая строчка, которая раньше уже завела его в никуда:

«And it’s come to this,A man can’t speak of his own child that’s dead.»— ...скажи:

Мужчина что, не смеет говоритьО собственном умершем сыне — так?

Это тоже отступление на свою территорию. Равновесие.

Оно нарушается женщиной. Точнее, нарушается ее молчание. Что мужчина мог бы рассматривать как свой успех, если бы не то, от чего она отказывается. Не столько от наступления, сколько от всего, что собой представляет мужчина.