Содом и Гоморра

За окнами справа еле-еле виднелось море. Зато из окон по другую сторону открывался вид на долину, на которую теперь падали снежные хлопья лунного света. Время от времени слышались голоса Мореля и Котара. «У вас козыри?» – «Да». – «Вы, наверно, шутите», – сказал Котару г-н де Камбремер, заглянув в карты доктора и видя, что у того полно козырей. «Вот вам тетка бубен, – сказал доктор. – Это козырь, знаете ли. Бью козырем и беру. Кому козырей, а кому и пузырей, – добавил он, подмигивая, чтобы все поняли, что это каламбур. – Погодите, – сказал он, кивнув на своего противника, – вот я ему сейчас задам Трафальгар»[273]

. Видимо, ход был необыкновенно удачный, потому что доктор, заливаясь смехом, в восторге принялся сладострастно поводить плечами, что в семействе Котара, среди его сородичей было прямо-таки зоологическим знаком удовлетворения. В предыдущем поколении при этом еще потирали руки одну об другую, словно намыливая. Сам Котар поначалу проделывал одновременно и то и другое движение, но в один прекрасный день, неизвестно под чьим влиянием, возможно, под нажимом супруги или начальника, потирание рук прекратилось. Доктор даже в домино, если заставлял партнера взять из прикупа и вытащить шесть-шесть, что было для него величайшим удовольствием, ограничивался движением плеч. А когда он, как можно реже, на несколько дней ездил к себе на родину и встречал там родственника, который по-прежнему потирал руки, то по возвращении он говорил г-же Котар: «Бедняга Рене стал таким вульгарным». «У вас есть тузик? – спросил он, повернувшись к Морелю. – Нет? Тогда играю этим бубновым стариканом». – «У вас пять, вы выиграли!» – «Прекрасная победа, доктор», – сказал маркиз. «Пиррова победа, – отозвался Котар, повернувшись к маркизу и глядя на него поверх лорнета, чтобы оценить эффект от своих слов. – Если у нас еще есть время, – обратился он к Морелю, – я готов дать вам реванш. С меня причитается. Хотя нет, экипажи уже поданы, отложим до пятницы, и я покажу вам один потрясающий фокус». Г-н и г-жа Вердюрен проводили нас во двор. Хозяйка обласкала Саньета, чтобы быть уверенной, что завтра он придет опять. «Вы, кажется, слишком легко одеты, мой мальчик, – сказал мне г-н Вердюрен покровительственным тоном, который оправдывался его солидным возрастом. – Погода как будто переменилась». Эти слова наполнили меня радостью, как будто глубинная жизнь, разнообразные изменения в природе, которые эти слова предвещали, заодно сулили мне перемены в жизни и новые возможности[274]

. Стоило только перед отъездом открыть дверь, ведущую в парк, как становилось ясно, что мгновение назад на сцену вышла другая погода; в пихтовом лесу, где когда-то мечтала о Шопене г-жа де Камбремер, задувал свежий ветерок, приносивший летнюю негу, и почти неощутимо, ласкающими плавными движениями, прихотливыми водоворотами, затевал свои легкие ноктюрны. Я отказался от одеяла, на которое в дальнейшие дни мне приходилось соглашаться ради тайных радостей и чтобы спасаться от холода. Все искали и не могли найти норвежского философа. Может, с ним приключилась колика? Или он боялся опоздать на поезд? Или вознесся на небо? Как бы то ни было, никто не успел заметить, как он скрылся, подобно божеству. «Вы не правы, – сказал мне г-н де Камбремер, – на дворе собачий холод». – «Почему собачий?» – спросил доктор. «Берегитесь одышки, – продолжал маркиз. – Моя сестра никогда не выходит из дому по вечерам. Впрочем, она сейчас вообще нехорошо себя чувствует. Не стойте с непокрытой головой, скорей наденьте шляпу». – «Эта одышка не a frigore

»[275]

, – наставительно произнес Котар. «Вот как, – с легким поклоном отозвался г-н де Камбремер, – ну, вам лучше знать…» – «Много будешь знать…» – изрек доктор, хитро поглядывая вокруг из-за лорнета и улыбаясь. Г-н де Камбремер рассмеялся, но продолжал настаивать, уверенный в своей правоте. «Однако, – произнес он, – каждый раз, когда моя сестра выходит из дому вечером, у нее бывает приступ». – «Не будем спорить по пустякам, – возразил доктор, не замечая, что сказал грубость. – И вообще, на морском берегу я медициной не занимаюсь, если меня не позовут к больному. Я здесь на отдыхе». Отдыха у него было даже больше, чем ему, возможно, хотелось. Когда г-н де Камбремер, садясь вместе с доктором в экипаж, сказал ему: «К счастью, неподалеку от нас (не с вашей стороны залива, а с другой, но в этом месте берега сближаются) поселилась еще одна медицинская знаменитость, доктор дю Бульбон», Котар, который обычно, повинуясь деонтологии, воздерживался от критики собратьев, не выдержал и воскликнул, как в тот злосчастный день, когда мы с ним вместе заглянули в маленькое казино: «Но это же не врач! Он практикует какую-то литературную медицину, лечит как ему вздумается, чистое шарлатанство! Впрочем, мы с ним в добрых отношениях. Я бы как-нибудь сплавал на катере с ним повидаться, но мне нужно будет уехать». Но Котар говорил с г-ном де Камбремером о Бульбоне с таким видом, что ясно было: катер, на котором он бы с удовольствием навестил коллегу, напоминал бы тот корабль, который зафрахтовали доктора из Салерно, намереваясь разорить воды, открытые другим литературным врачом, Вергилием, который переманил у них всех больных; корабль тот затонул во время путешествия со всеми докторами на борту[276]. «До свидания, Саньет, дорогой мой, непременно приходите завтра, вы же знаете, что мой муж вас очень любит. Он любит ваш юмор, ваш ум, да, любит, вы сами знаете, он любит изображать грубияна, но без вас он не может обойтись. Первым делом он меня всегда спрашивает: „А Саньет придет? Я так люблю с ним общаться!“» – «В жизни такого не говорил», – сказал Саньету г-н Вердюрен с наигранной откровенностью, которая как будто примиряла слова Хозяйки с тем, как он обращался с Саньетом. Затем он взглянул на часы, явно не желая затягивать прощание в вечерней сырости, и наказал кучерам не тащиться еле-еле, но по склону ехать аккуратно, и заверил нас, что мы будем на станции раньше поезда. Поезд должен был доставить «верных» кого на одну станцию, кого на другую, я выходил последним, потому что дальше Бальбека никто не жил, а первыми покидали поезд Камбремеры. Чтобы на обратном пути не ехать на лошадях до Распельера, они сели в наш поезд на станции Донвиль-Фетерн. На самом деле ближе всех к ним была Ла-Сонь, а не эта станция, которая и от деревни была далековата, а от замка еще дальше. Прибыв на вокзал Донвиль-Фетерн, г-н де Камбремер непременно пожелал дать «на чай», по выражению Франсуазы, милейшему, мягкосердечному, меланхолическому кучеру Вердюренов, потому что г-н де Камбремер был щедр и в этом смысле пошел скорее «в маму». Но видимо, что-то он унаследовал и «от папы»: раздавая деньги, он чувствовал, что, возможно, совершает ошибку, ему было неловко не то за себя, поскольку он плохо видел и мог, например, дать один су, воображая, что дает целый франк, не то за получателя, который не поймет всю ценность полученной суммы. Поэтому он заметил кучеру: «Я дал вам франк, не правда ли?», рассматривая монету в луче света, чтобы «верные» потом могли рассказать об этом г-же Вердюрен. «Все верно? Это в самом деле двадцать су? Мы же проехали не так далеко…» Вместе с г-жой де Камбремер он покинул нас в Ла-Сонь. «Расскажу сестре, что у вас одышка, – повторил он мне, – я уверен, что это ее заинтересует». Я понял, что он имел в виду: ей будет приятно. Его жена, прощаясь со мной, произнесла, пропуская необязательные слова, две фразы из тех, которые тогда резали мне слух даже в письме; теперь-то к ним все привыкли, но в устном виде мне до сих пор чудится что-то невыносимо педантское в их нарочитой небрежности и заученной фамильярности; «Рада, что провела вечер в вашем обществе, – сказала она, – увидите Сен-Лу, передайте привет». Причем она произнесла не Сен-Лу, а Сен-Луп. Так я и не узнал, кто при ней произнес это имя таким образом и с какой стати она решила, что так и надо. Как бы то ни было, несколько недель подряд она говорила «Сен-Луп», и один человек, преклонявшийся перед ней и неразлучный с нею, говорил так же. Когда при них другие говорили: «Сен-Лу», эти двое упорно держались своего варианта и настойчиво повторяли «Сен-Луп», желая не то дать окружающим урок, не то отличаться от них. Но вероятно, более блестящие дамы, чем г-жа де Камбремер, сказали или намекнули ей, что это произношение неправильное, а то, что она принимала за оригинальность, было ошибкой, означавшей, что она не знает правил, принятых в свете, и вскоре г-жа де Камбремер опять стала говорить: «Сен-Лу», а ее поклонник тоже перестал упорствовать, не то потому, что г-жа де Камбремер сделала ему выговор, не то он сам заметил, что она перестала произносить «п» на конце, и решил, что раз уж столь достойная, решительная и самолюбивая дама пошла на такую уступку, то уж, наверно, у нее были на то основания. Самым опасным из ее поклонников был ее муж. Г-жа де Камбремер любила вышучивать окружающих, часто весьма бесцеремонно. Как только она набрасывалась на меня или на кого-нибудь другого, г-н де Камбремер устремлял взгляд на жертву и заливался смехом. Поскольку маркиз страдал косоглазием (а это придает намек на остроумие даже лицу веселящегося дурака), под воздействием смеха на фоне его белков показывались краешки зрачков, в другое время незаметных. Так в просвете небес, затянутых ватой облаков, возникает клочок голубизны. Впрочем, это чуть заметное явление, словно бесценную картину, прикрытую стеклом, защищал монокль. Причем невозможно было разобрать, чего больше в веселье маркиза – благодушия («Вам, прохвост, можно только позавидовать – вы удостоились милостей невероятно остроумной дамы»), ехидства («Да уж, любезнейший, разделали вас под орех, что ж, терпите, так вам и надо!»), услужливости («Я на вашей стороне, а смеюсь только потому, что это просто шутка, но уж в обиду-то я вас не дам»), или безжалостного пособничества («Вмешиваться не хочу и не буду, но, как видите, я веселюсь до отвала над всеми оскорблениями, которые она вам расточает. Лопаюсь от хохота, а значит, я, ее муж, все это одобряю. А если вздумаете заартачиться, это вам с рук не сойдет, милейший. Схлопочете от меня парочку отменных оплеух, а потом отправимся в лес Шантепи и скрестим шпаги»).