Содом и Гоморра

Не знаю, насколько точно норвежский философ передал разговор г-на Бергсона с г-ном Бутру. При всем своем глубокомыслии, ясном уме и страстной любознательности он мог что-то недопонимать. Мой собственный опыт подсказывает мне обратное. Провалы в памяти наутро после приема некоторых снотворных имеют частичное, но настораживающее сходство с забвением, овладевающим нами, когда мы всю ночь спим здоровым глубоким сном. И в том и в другом случае я забываю не тот стих Бодлера, который меня, признаться, донимает «бряцанием цимбал»[278]

, и не какую-нибудь теорию одного из упомянутых философов, а реально существующие обыденные вещи, которые меня окружают (когда я сплю) и не видя которых я схожу с ума, а если проснулся после искусственного сна, то забываю не учение Порфирия или Плотина[279]

 – об этом я могу рассуждать так же, как в прочие дни, – а необходимость ответить на приглашение, полностью изгладившееся из моей памяти. Возвышенные понятия никуда не делись; снотворное вывело из строя мое умение обращаться с мелочами, со всем, что требует быстрого отклика, немедленного поступка, оно не дает мне ухватить память о повседневном. Невзирая на все, что можно сказать о продолжении жизни после разрушения мозга, я замечаю, что каждому повреждению мозга соответствует частица умирания. Мы храним все наши воспоминания, но неспособны извлечь их из памяти, – говорит со слов Бергсона великий норвежский философ, чью речь я не пытался воспроизвести буквально, чтобы еще больше не замедлять повествование…Но неспособны извлечь их из памяти. Но что такое воспоминание, которое невозможно извлечь из памяти? Хорошо, пойдем дальше. Мы не помним наших воспоминаний за последние тридцать лет, но они омывают нас с ног до головы – почему же останавливаться на тридцати годах, почему не продолжить эту предшествующую жизнь до нашего рождения и раньше? Коль скоро я не владею целым пластом воспоминаний, оставшихся позади, коль скоро они для меня невидимы и я не в силах их оживить, с какой стати мне думать, что в этой неведомой мне мешанине не окажется воспоминаний о том, что случилось задолго до моего земного существования? Если во мне и вокруг меня, возможно, витает столько забытых мною воспоминаний, тогда это забвение (во всяком случае, фактическое забвение, ведь я лишен возможности что-либо разглядеть) может распространяться на жизнь, которую я прожил в теле другого человека и даже на другой планете. Одно и то же забвение изглаживает все прошлое. Но тогда что означает бессмертие души[280]

, на существовании которого настаивал норвежский философ? У существа, которым я стану после смерти, не больше причин воспоминать о человеке, которым я был с тех пор, как родился, чем у меня о том, кем я был в предыдущей жизни.

Вошел лакей. Я не сказал ему, что несколько раз звонил, ведь я понимал, что до сих пор мне снилось, будто я звоню. Между тем меня пугало, что во сне я видел все с такой ясностью, как в сознании. А может ли сознание быть таким же иллюзорным, как сон?

Зато я спросил у лакея, кто так много раз звонил ночью. Он возразил, что никто и что может это доказать, потому что звонки отмечаются в «таблице». А ведь я слышал повторяющиеся отчаянные звонки, они еще дребезжали у меня в ушах; в дальнейшем я различал их еще несколько дней. Но редко бывает, чтобы сон запускал в последующие часы бодрствования воспоминания, которые не умерли вместе с ним. Эти аэролиты можно пересчитать по пальцам. Если это идея, которую сконструировал сон, она быстро распадается на тончайшие, навсегда исчезающие из виду частицы. Но в моем случае сон изготовил звуки. Они материальнее, проще и не такие хрупкие. Я удивился, узнав от лакея, что время довольно раннее. Тем не менее я чувствовал себя отдохнувшим. Легкий сон длится долго, ведь он нечто среднее между сном и бодрствованием, о котором хранит немного расплывчатое, но постоянное представление, и чтобы подарить нам отдохновение, ему требуется бесконечно больше времени, чем глубокому сну. Я чувствовал себя прекрасно по другой причине. Чтобы ощутить мучительную усталость, достаточно вспомнить, что вы устали, зато сто́ит только сказать себе: «я отдохнул», чтобы почувствовать себя отдохнувшим. Так вот, мне снилось, что г-ну де Шарлюсу сто десять лет и он только что дал парочку оплеух собственной матери, что г-жа Вердюрен купила за пять миллиардов букетик фиалок, так что я был уверен, что крепко спал и видел сон, который не вяжется ни с моими вчерашними впечатлениями, ни с тем, что может случиться в обыденной жизни, и этого мне было довольно, чтобы чувствовать себя полностью отдохнувшим.