Содом и Гоморра

Мама не понимала, почему г-н де Шарлюс с таким постоянством посещает Вердюренов, и я бы ее немало удивил, если бы рассказал ей (в тот самый день, когда была заказана шляпка для Альбертины, о чем сама Альбертина не знала, потому что я готовил ей сюрприз), с кем г-н де Шарлюс пришел пообедать в одном из кабинетов бальбекского Гранд-отеля. Приглашенный был не кто иной, как лакей кузины Камбремеров. Этот лакей был одет весьма элегантно, и когда он шел через холл, в глазах туристов он воплощал образ светского человека, как сказал бы Сен-Лу. Даже юные рассыльные, «левиты», толпой спускавшиеся в этот миг по ступеням дворца, поскольку пришло время их смены, не обратили внимания на двух новых посетителей, один из которых, г-н де Шарлюс, всем своим видом настойчиво демонстрировал, что он и сам ими не интересуется. Он невозмутимо пролагал себе путь сквозь их гурьбу. «Цветите, племени священного надежда», – проговорил он, припомнив стих Расина, в оригинале имевший совершенно другой смысл[281]

. – «Простите?» – переспросил лакей, не слишком сведущий в классике. Г-н де Шарлюс не ответил, потому что из гордости не обращал внимания на вопросы, и шагал вперед, словно был единственным постояльцем отеля и на свете не существовало никого, кроме него, барона де Шарлюса. Но, продолжив слова Елисаветы: «Входите, девушки», он почувствовал, что с него довольно, и не добавил: «Их надобно позвать», потому что эти дети еще не достигли возраста полноценной любви, который нравился г-ну де Шарлюсу. Впрочем, когда он написал лакею г-жи де Шеврени, не сомневаясь в его уступчивости, он надеялся, что молодой человек окажется более мужественным. При встрече он обнаружил, что тот куда женоподобнее, чем ему бы хотелось. Он сказал лакею, что перепутал его с кем-то другим, потому что знал с виду другого лакея г-жи де Шеврени, которого он и в самом деле раньше заметил в экипаже. Тот был на вид неотесанный мужлан, полная противоположность этому, который считал, что его слащавые ужимки – признак превосходства и, полагая, что именно эти достоинства светского человека привлекли г-на де Шарлюса, даже не понял, кого барон имеет в виду. «Но у меня только один товарищ, и на него вы не позаритесь, он грубый деревенский увалень». При мысли, что барона заинтересовал, по-видимому, этот грубиян, он почувствовал себя уязвленным. Барон об этом догадался и расширил область своих исканий: «Но я не говорю, что ищу знакомства только с людьми госпожи де Шеврени, – сказал он. – А не могли бы вы здесь или в Париже, потому что вы ведь скоро уезжаете, представить мне как можно больше ваших товарищей из разных домов?» – «О нет, – отвечал лакей, – я не общаюсь с людьми моего сословия. Я с ними разговариваю только по службе. Но есть один весьма порядочный человек, с которым я бы мог вас познакомить». – «Кто?» – спросил барон. «Принц Германтский». Г-н де Шарлюс был раздосадован, что его хотят свести с человеком далеко не молодым, тем более что в этом случае он не нуждался в рекомендации лакея. Он сухо отклонил предложение, но светские претензии юноши не обескуражили его, и он заново принялся ему объяснять свои желания, тип, характер, кто-нибудь вроде жокея и т. п. Опасаясь, как бы его не услышал проходивший мимо нотариус, он счел за благо схитрить и показать, что речь идет совсем не о том, о чем можно подумать, и настойчиво, но как бы ни к кому не обращаясь, а продолжая начатый разговор, произнес: «Да, несмотря на годы, я по-прежнему собираю безделушки, обожаю красивые вещички, с ума схожу по старинной бронзе, по какой-нибудь антикварной люстре. Обожаю прекрасное». Но чтобы лакей понял, почему он так поспешно перевел разговор, г-н де Шарлюс напирал на каждое слово и вдобавок, желая, чтобы нотариус его услышал, не выговаривал, а выкрикивал слова, так что более искушенное ухо легко улавливало то, что таила от слуха должностного лица вся эта мизансцена. Нотариус и прочие постояльцы ни о чем не догадались, все они приняли хорошо одетого лакея за элегантного иностранца. Светские люди заблуждались и принимали его за шикарного американца, зато уж слуги с первого взгляда признавали в нем своего, подобно тому как каторжник признает каторжника, и даже быстрее, и на расстоянии чуяли его по запаху, как зверь чует другого зверя. Старшие официанты насторожились. Смотритель винного погреба пожал плечами и, прикрыв рот рукой (так ему казалось вежливее), во всеуслышание произнес обидную фразу. И даже наша старая и подслеповатая Франсуаза, идя мимо лестницы обедать «к курьерам», подняла голову, признала слугу в человеке, о котором обитатели отеля ничего подобного бы не заподозрили, подобно тому как старая кормилица Эвриклея узнала Одиссея задолго до пирующих женихов, и, видя, как рядом с ним как ни в чем не бывало шествует г-н де Шарлюс, изменилась в лице, словно внезапно все услышанные ею грязные слухи, которым она не верила, теперь приобрели в ее глазах прискорбное правдоподобие. Она никогда не говорила об этом случае ни со мной, ни с кем другим, но наверняка он вызвал у нее в мозгу напряженную работу мысли, потому что позже, в Париже, стоило ей увидать Жюпьена, которого она раньше так любила, она всегда обходилась с ним вежливо, но холодно и с изрядной дозой сдержанности. И другого человека этот же случай подвиг на откровенность; человек этот был Эме. Когда я поравнялся с г-ном де Шарлюсом, он, полагая, что мы с ним еще не виделись, крикнул мне, подняв руку: «Добрый вечер!» с равнодушием, быть может наигранным, важного вельможи, который полагает, что ему все дозволено, и не находит нужным таиться. Эме тем временем недоверчиво на него смотрел и заметил, что я поздоровался с его спутником, в котором он безошибочно распознал слугу; тем же вечером он меня спросил, кто это был. Дело в том, что с некоторых пор Эме полюбил со мной болтать или, как он сам выражался, желая, по-видимому, подчеркнуть философский, по его мнению, характер наших бесед, «рассуждать». Однажды я ему сказал, что мне неловко с ним разговаривать, когда он стоит передо мной, пока я обедаю, вместо того чтобы сесть рядом и разделить со мной трапезу, и он объявил, что никогда не видел посетителя, который бы «рассуждал так справедливо». В тот момент он болтал с двумя официантами. По какой-то неведомой причине они мне поклонились; их лица были мне незнакомы, хотя в звучании их голосов мне почудилось нечто знакомое. Эме отчитывал обоих за их помолвки, которых не одобрял. Он пригласил меня в свидетели, я возразил, что не могу иметь своего мнения, поскольку с ними незнаком. Они напомнили мне свои имена и сообщили, что часто прислуживали мне в Ривбеле. Но один из них с тех пор отпустил усы, а другой, наоборот, сбрил усы и коротко подстригся, а потому, хотя на плечах у них сидели все те же головы, что в Ривбеле (а не поддельные, как в реставрированном соборе Парижской Богоматери)

[282]

, они оставались для меня такими же невидимыми, как ускользающие от самых тщательных обысков вещицы, которые валяются никем не замеченные у всех на глазах, на камине[283]. Как только я узнал их имена, я тут же узнал смутную мелодию их голосов, потому что увидал их прежние лица, пояснявшие эту музыку. «Хотят жениться, а сами даже по-английски не говорят!» – сказал Эме, не знавший, что я не очень-то разбираюсь в гостиничном деле и плохо понимаю, почему, не владея иностранными языками, нельзя рассчитывать на повышение. Мне казалось, он легко выяснит, что новый посетитель – г-н де Шарлюс, и я даже полагал, что он вспомнит барона, которому прислуживал в ресторане, когда тот во время моего первого пребывания в Бальбеке приезжал навестить г-жу де Вильпаризи. Но Эме не помнил барона де Шарлюса, и, более того, его имя, судя по всему, произвело на него глубокое впечатление. Он сказал, что завтра поищет у себя одно письмо, которое я, возможно, смогу ему пояснить. Я удивился, тем более что г-н де Шарлюс, когда в первый мой приезд в Бальбек он принес мне почитать книгу Берготта, особо указал, что вернуть ее должен Эме, а позже, видимо, подзывал его к своему экипажу, когда приезжал шпионить в парижский ресторан, где мы обедали с Сен-Лу и его подругой. Правда, Эме не исполнил его поручения: в первом случае он уже спал, во втором обслуживал посетителей. Все же я очень усомнился в его искренности, когда он стал уверять, что не знает г-на де Шарлюса. С одной стороны, он, скорее всего, понравился барону. Как все старшие по этажу в бальбекском отеле, как многие лакеи принца Германтского, он принадлежал к более древней, а следовательно, более благородной породе, чем принц. Когда в ресторане вы заказывали отдельный кабинет, сперва вам казалось, что вы один. Но вскоре вы замечали в буфетной статного метрдотеля, точь-в-точь терракотовая этрусская статуя, воплощением которой был Эме, несколько постаревший из-за избытка шампанского и предвидящий времена, когда ему понадобятся воды Контрексевиля[284]. Посетителям требовалось только, чтобы им подали угощение. Молодые, старательные, торопливые посыльные, которых в городе ждали любовницы, тут же ускользали. Поэтому Эме упрекал их в недостатке серьезности. И он имел на это право. Он сам был безупречно серьезен. У него были жена и дети, он стремился к преуспеянию ради них. Поэтому когда иностранец или иностранка делали ему авансы, он шел навстречу, даже если приходилось задержаться на всю ночь. Работа прежде всего. Он был настолько во вкусе г-на де Шарлюса, что, когда стал уверять, будто не знает его, я заподозрил Эме во лжи. Но я ошибался. Докладывая, что Эме уже спит (или вышел), грум (получивший от него на другой день нагоняй) говорил чистую правду. Но воображение преувеличивает реальность. И замешательство грума, несмотря на искренность его извинений, задев, по-видимому, больное место г-на де Шарлюса, ранило чувства, о которых Эме даже не догадывался. Кроме того, мы помним, что Сен-Лу помешал Эме подойти к экипажу, в котором г-н де Шарлюс, уж не знаю каким образом добывший новый адрес метрдотеля, испытал новое разочарование. Нетрудно себе представить, как удивился ничего не заметивший Эме, когда вечером того дня, когда я обедал в обществе Сен-Лу и его подруги, получил письмо, запечатанное гербом Германтов; я процитирую несколько отрывков из этого письма как пример одностороннего безумия, владеющего умным человеком, который обращается к рассудительному глупцу. «Месье, несмотря на усилия, которые немало бы удивили людей, понапрасну пытающихся попасть ко мне в дом или со мной раскланяться, мне не удалось добиться вашего согласия выслушать объяснения, коих вы у меня не просили, но ради моего и вашего достоинства я почитал нужным их вам сообщить. Поэтому я напишу вам то, что проще было бы высказать устно. Не скрою, что, когда я увидел вас в Бальбеке впервые, ваше лицо показалось мне антипатичным». Далее следовали рассуждения о сходстве с покойным другом, замеченном лишь при второй встрече, причем к этому другу г-н де Шарлюс был очень привязан. «Тогда меня осенила мысль, что вы бы могли, ничуть не поступаясь своей профессией, приходить ко мне играть в карты, которыми бодрый друг мой умел развеять мою печаль, и мне казалось бы, что он не умер. Какие бы вы ни строили предположения, более или менее дурацкие, более, чем понимание возвышенного чувства, доступные уму слуги (который даже звания этого не заслуживает, потому что не пожелал услужить), вы, вероятно, вообразили себя важной особой, поскольку не знали, кто я и что собой представляю, и потому передали мне, когда я просил вас принести мне книгу, что вы уже легли; но напрасно вы вообразили, что дурное поведение добавит вам обаяния, коего вы, между прочим, совершенно лишены. Тем бы дело и кончилось, если бы на другое утро мне не удалось с вами переговорить. Ваше сходство с моим бедным другом настолько бросалось в глаза, что искупало даже невыносимую выпяченность вашего подбородка, и я понял, что это он, мой покойный друг, передал вам свое выражение лица, чтобы я сумел его уловить и чтобы вы не упустили выпавший вам единственный в своем роде шанс. В самом деле, поскольку вопрос исчерпан и у меня не будет другого случая повстречать вас в этой жизни, я не хочу примешивать ко всему этому грубые корыстные мотивы; знайте, что я верю в возможность общаться со святыми и в их желание вмешиваться в судьбу живых, и я был бы счастлив внять мольбе покойного, который просил меня обходиться с вами так, будто это он сам, а у него был свой экипаж, была прислуга, и он считал вполне естественным, чтобы я уделял ему бо́льшую часть моих доходов: ведь я любил его как сына. Но вы рассудили по-другому. На мою просьбу принести книгу вы передали, что у вас дела в другом месте. А нынче утром, когда я попросил вас подойти к моему экипажу, вы – надеюсь, это не звучит как святотатство – отреклись в третий раз. Уж простите, но я не кладу в конверт щедрые чаевые, которые намеревался вам уделить в Бальбеке и в которых мне так тягостно отказывать человеку, с которым я в свое время готов был разделить все, что имею. Напоследок скажу, что вы можете избавить меня от четвертой напрасной попытки повидаться с вами в вашем ресторане, на которую у меня уже недостанет терпения. (В этом месте г-н де Шарлюс приводил свой адрес, часы, в которые его можно застать и т. п.) Прощайте, месье. Мне кажется, что, будучи так похожи на друга, которого я утратил, вы не можете оказаться совершенным глупцом, иначе физиогномика не что иное, как лженаука, а посему я убежден, что когда-нибудь вы припомните этот эпизод не без сожалений и не без угрызений совести. Что до меня, уверяю вас со всей искренностью, я не испытываю ни малейшей обиды. Я предпочел бы, чтобы мы расстались на менее печальной ноте, чем имевшая место третья бесплодная попытка. Я скоро о ней забуду. Мы, как те корабли, которые вы, надо думать, наблюдали иногда в Бальбеке, повстречались на мгновение; нам обоим было бы лучше остановиться, но один из нас рассудил иначе; вскоре эти корабли не увидят друг друга даже на горизонте, и воспоминание о встрече изгладится из их памяти, но перед окончательной разлукой суда салютуют друг другу, и в этом назначение настоящего письма, месье, которое шлет вам с пожеланиями всего доброго барон де Шарлюс». Эме даже не дочитал это письмо до конца, ничего в нем не понял и заподозрил мистификацию. Когда я ему объяснил, кто такой барон, он призадумался и пожалел, что и предрекал г-н де Шарлюс. Я даже не поручусь в том, что он не написал письмо с извинениями человеку, который раздает друзьям экипажи. Но г-н де Шарлюс тем временем успел познакомиться с Морелем. Кстати, отношения его с Морелем были, возможно, платоническими, так что иногда г-н де Шарлюс искал себе на один вечер спутника, подобного тому, с кем я недавно встретил его в холле. Но он уже не мог не питать к Морелю неистового чувства, которое несколькими годами раньше, когда он еще был свободен, жаждал обрушить на Эме; под влиянием этого чувства было написано письмо, которое вызвало у меня неловкость за него, когда метрдотель мне его показал. Из-за того, что любовь г-на де Шарлюса была неприемлема для общества, это письмо было душераздирающим примером равнодушной и мощной силы, движущей потоками страсти, которые подхватывают влюбленного, как пловца, и вот уже он незаметно для себя теряет из виду землю. Конечно, когда речь идет о любви обычного человека и влюбленный, непрестанно изобретающий собственные желания, сожаления, разочарования, замыслы, выстраивает целый роман вокруг незнакомой женщины, его страсть тоже может раздвинуть ножки циркуля на изрядное расстояние. И все же это расстояние особенно увеличилось из-за необщепринятого характера страсти и из-за того, что слишком уж разным было общественное положение г-на де Шарлюса и Эме.