Содом и Гоморра

Мамина туалетная комната, украшенная фестонами ослепительно-белого, прямо-таки мавританского солнечного света, была словно погружена на дно колодца; причиной тому были четыре оштукатуренные стены, на которые она выходила, и лишь наверху, в пустом квадратике окна, видно было небо, чьи мягкие слоистые волны набегали одна на другую, и казалось (потому что хотелось искупаться), будто оно раскинулось над террасой или что там, внизу, отраженный в зеркале, приделанном к окну, плещется бассейн, полный голубой воды, предназначенной для омовений. Несмотря на обжигающую температуру, мы поспешили на поезд, отправлявшийся в час. Но Альбертине было очень жарко в вагоне, еще жарче во время долгой пешей прогулки, и я опасался, как бы она не простудилась, когда окажется в сырой лощине, куда не проникает солнце. С другой стороны, я с первых наших походов к Эльстиру понял, что она ценит, не говоря уж о роскоши, даже скромный комфорт, которого из-за своего безденежья лишена, поэтому заранее договорился с одним бальбекским каретником, что он будет каждый день присылать за нами экипаж. Чтобы было не так жарко, мы выбрали путь через лес Шантепи. Бесчисленные птицы, обычные и полуморские, перекликались, невидимые, в кронах вокруг нас, навевая покой, какой ощущаешь, если зажмуришься. Я слушал этих Океанид, сидя рядом с Альбертиной, в ее цепких объятиях в глубине экипажа. А когда я случайно замечал одну из этих музыкантш, перелетавших с листка на листок, трудно было углядеть связь между ней и ее песней, и не верилось, что источник пения кроется в этом подпрыгивающем тельце, таком неприметном, удивленном, с неподвижными глазками. Подъехать к самой церкви экипаж не мог. Я просил остановиться на выезде из Кетольма и прощался с Альбертиной. Дело в том, что она меня несколько испугала, когда сказала про церковь, как раньше говорила про другие памятные здания или картины: «Какая радость будет осматривать ее вместе с вами!» Я чувствовал, что не в силах дать ей эту радость. Прекрасное радовало меня, только если я был один или вел себя так, будто я один, и молчал. А она воображала, будто способна чувствовать искусство благодаря мне, но ведь это чувство не передается таким образом, и я решил, что благоразумней будет говорить ей, что я уезжаю, заеду за ней в конце дня, а теперь мне нужно вернуться в экипаж и заглянуть с визитом к г-же Вердюрен, или к Камбремерам, или провести часок с мамой в Бальбеке – но никак не дальше. Во всяком случае, так бывало в первое время. Дело в том, что однажды Альбертина стала капризничать и сказала мне: «Какая досада, что в природе все устроено так нелепо и Сен-Жан де ла Эз расположен в одной стороне, а Распельер совсем в другой, и надо выбирать что-то одно и торчать там целый день»; обзаведясь для нее шляпкой и вуалью, я заказал автомобиль в Сен-Фаржо (согласно книге кюре, он изначально назывался Санктус Ферреолюс

). Альбертина ни о чем не догадывалась и, зайдя за мной, удивилась, когда перед отелем затарахтел автомобиль, а уж когда узнала, что автомобиль заказан для нас, пришла в восторг. Я на минуту пригласил ее к себе в номер. Она прыгала от радости. «Мы поедем к Вердюренам?» – «Да, но раз уж вы поедете в автомобиле, вам следует одеться по-другому. Вот, с этим вам будет лучше». И я достал припрятанные шляпку и вуаль. «Это для меня! Ох, как мило!» – воскликнула она, бросившись мне на шею. На лестнице нам встретился Эме; элегантность Альбертины и наше транспортное средство наполнили его гордостью, потому что автомобили были еще в Бальбеке редкостью, и он не отказал себе в удовольствии спуститься по лестнице позади нас. Альбертине хотелось немного покрасоваться в своем новом облике, и она попросила меня опустить верх автомобиля, а потом мы его подняли, чтобы чувствовать себя свободнее вдвоем. «Ну-ка, – обратился Эме к механику

[285]

, с которым он не был знаком и который не шевельнулся, – ты не слышал, что тебе велели опустить верх?» Надо сказать, что Эме, умудренный жизнью в отеле, где он дослужился до весьма высокого положения, был не так робок, как кучер фиакра, для которого и Франсуаза была «дамой»; несмотря на то что его никто не представлял плебеям, он, видя их в первый раз, называл их на «ты», и непонятно было, чем это было продиктовано – аристократическим презрением или простонародным братским чувством. «Я занят, – отвечал шофер, не знавший меня в лицо. – Дожидаюсь мадмуазель Симоне. Этого месье я везти не могу». Эме взорвался: «Ах ты балда, – возразил он механику, мгновенно его убедив в своей правоте, – это и есть мадмуазель Симоне, а месье, велевший тебе опустить верх, – твой клиент». Эме не питал особой симпатии к Альбертине, но гордился, что у меня такая нарядная спутница; он небрежно бросил шоферу: «Таких-то принцесс ты бы не прочь каждый день возить!» Я впервые ехал в Распельер не один, как ездил раньше, пока Альбертина писала; теперь она пожелала поехать со мной. Она считала, что по дороге мы вполне можем останавливаться то тут, то там, но ей казалось немыслимо начать с Сен-Жан де ла Эз, то есть поехать в другую сторону и совершить прогулку, для которой был отведен другой день. Однако теперь она узнала от механика, что ничего нет проще, чем доехать до церкви Святого Иоанна, это займет всего минут двадцать, и если нам захочется, мы сможем остаться там на несколько часов или уехать еще дальше, потому что от Кетольма до Распельера всего-то минут тридцать пять дороги. Мы поняли это, как только машина рванулась вперед и в один прыжок оказалась на расстоянии, которое превосходная лошадь покрыла бы за двадцать шагов. Расстояния для нас определяются соотношением пространства и времени и меняются вместе с этим соотношением. Мы выражаем трудности, связанные с переездом с места на место, в лье или в километрах, но как только трудности уменьшаются, то и расстояния становятся короче. Искусство тоже меняется: деревушка, расположенная, казалось, на другом краю света от другой деревушки, оказывается ее соседкой в пейзаже, границы которого расступились. И уж во всяком случае, узнав, что существует вселенная, где дважды два равно, например, пяти, а кратчайший путь из одного пункта в другой не обязательно прямая линия, Альбертина удивилась бы гораздо меньше, чем когда услыхала от механика, что в один и тот же день можно поспеть в Сен-Жан и в Распельер, Дувиль и Кетольм, Сен-Марс-ле-Вьё и Сен-Марс-ле-Ветю, Гурвиль и Бальбек-ле-Вьё, Турвиль и Фетерн: пленники, доныне так же наглухо запертые в камере отдельных суток, как когда-то Мезеглиз и Германт, недоступные взгляду одних и тех же глаз в один и тот же день, теперь благодаря гиганту в семимильных сапогах вышли на свободу и окружили час нашего полдника своими башенками, колокольнями и старинными садами, которые вскоре обнаружились за чащей соседнего леса.