Содом и Гоморра

Добравшись до въезда на дорогу, тянувшуюся над обрывом, авто взобралось на нее одним рывком, взвыв так, будто точат нож; море тем временем опускалось под нами все ниже, расступалось все шире. Старинные неотесанные домики Монсюрвана побежали нам навстречу, и каждый прижимал к себе кто виноградник, кто розовый куст; пихты Распельера заколыхали свои ветви сильнее, чем под вечерним ветром, и разбежались от нас во все стороны, а новый слуга, которого я еще никогда не видел, вышел на крыльцо, чтобы отворить нам дверь, пока сын садовника, проявляя ранний интерес к технике, пожирал глазами место, где прятался двигатель. Мы не знали, застанем ли г-жу Вердюрен, потому что принимала она по понедельникам, а в другие дни приезжать к ней без предупреждения было неразумно. Разумеется, «в принципе» она сидела дома; между прочим, это выражение употребляла г-жа Сванн в те времена, когда тоже стремилась создать свою «тесную компанию» и заманивать клиентов, сидя сложа руки, хотя часто эта уловка не окупалась; правда, Одетта из упрямства говорила «из принципа», а не «в принципе», а значило это попросту «как правило», то есть допускало множество исключений. Мало того, что г-жа Вердюрен любила выезжать, она еще и чрезвычайно широко трактовала долг гостеприимства, и когда днем принимала гостей, то сразу после кофе, ликеров и сигарет, несмотря на то что из-за жары и полных желудков гостями овладевала ленивая истома и они рады были бы сквозь листву полюбоваться с террасы, как проплывает по эмалевому морю пакетбот из Джерси, по плану требовалось совершить одну из многочисленных прогулок, для которой посетителей силой усаживали в экипаж и влекли против их воли в тот или другой живописный уголок, которыми изобилуют окрестности Дувиля. Когда гостям удавалось встать с места и погрузиться в экипаж, эта вторая часть праздника, в сущности, приносила им не меньше удовольствия, чем первая: после лакомой еды, тонких вин и пенного сидра нетрудно было упиваться чистым морским ветерком и великолепием здешних мест. Г-жа Вердюрен демонстрировала их приезжим почти как окраинные земли ее собственных угодий, которые никак нельзя не осмотреть, раз уж вы приехали к ней пообедать, и наоборот, их невозможно было увидеть, если вы не были приняты у Хозяйки. Эта претензия на единоличное право владения окрестностями, а также игрой Мореля, а до него Дешамбра, и вовлечение пейзажей в тесную компанию хозяйки была, пожалуй, не так уж и нелепа, как казалось на первый взгляд. Г-жа Вердюрен насмехалась не только над дурным вкусом Камбремеров, который, по ее мнению, проявлялся в обстановке Распельера и планировке сада, но еще и над недостатком предприимчивости в прогулках по округе, которые они совершали одни или с друзьями. С ее точки зрения, только теперь, когда она приютилась в Распельере со своими присными, поместье начинало обретать предначертанный ему вид, между тем как Камбремеры, без конца разъезжая в своей коляске вдоль железнодорожных путей, по берегу моря, по единственной на всю округу уродливой дороге, не знали этих краев, хоть и жили здесь постоянно. И в этом утверждении была, пожалуй, своя правда. Из косности, недостатка воображения, нелюбопытства к природе, которая всегда рядом, а потому кажется банальной, Камбремеры выбирались из дому всегда в одни и те же места и по одним и тем же дорогам. Разумеется, они потешались над самомнением Вердюренов, собиравшихся открыть им глаза на их собственные владения. Но если бы дошло до дела, ни они, ни даже их кучер не сумели бы доставить гостей в те великолепные и отчасти укромные уголки, куда возил нас г-н Вердюрен: то он поднимал шлагбаум, ограждавший частную, но заброшенную собственность, куда никто, кроме него, не отважился бы сунуться, то приглашал нас спешиться и пойти по дорожке, недоступной для экипажа, но в награду нам открывался изумительный вид. Впрочем, заметим, что сад в Распельере являл собой что-то вроде краткого изложения всех прогулок, доступных на много километров вокруг. Во-первых, дело было в его местоположении на возвышенности: с одной стороны он выходил на долину, с другой на море, а кроме того, даже с одной и той же стороны, например, со стороны моря, просеки между деревьями были проложены так, чтобы в этом просвете виднелся один горизонт, а в том открывался другой. На смотровых площадках были скамьи, и все по очереди садились на ту, с которой виден то Бальбек, то Парвиль, то Дувиль. Даже продвигаясь в одном и том же направлении, вы обнаруживали скамью иной раз почти на верхушке скалы, иной раз в стороне. С той, что в стороне, видна была зелень на переднем плане и горизонт, раскинувшийся так широко, что шире уже, кажется, некуда, но если вы шли по тропинке дальше и добирались до следующей скамейки, то обзор неимоверно расширялся, и взгляд ваш обнимал всю бескрайнюю морскую гладь. Оттуда вы различали даже шум волн, не долетавший до более отдаленных частей сада, где вы могли еще видеть волны, но слышать их уже не могли. У обитателей Распельера эти отдохновенные уголки назывались «видами». И впрямь, замок объединил вокруг себя самые прекрасные «виды» на ближние земли, пляжи и леса, из-за отдаленности своей казавшиеся маленькими, как те уменьшенные копии наиболее знаменитых памятников из разных стран, что были собраны Адрианом на его вилле[286]

. Имя, следовавшее после слова «вид», не обязательно обозначало какое-нибудь место на этом же берегу; часто это был противоположный берег залива, и, несмотря на обширность пространства, можно было разглядеть подробности его рельефа. Так что иногда вы брали книгу в библиотеке г-на Вердюрена и шли почитать часок туда, где был «вид на Бальбек», а в другой раз, если погода была ясная, отправлялись пить ликеры к «виду на Ривбель», лишь бы не было слишком сильного ветра, потому что, несмотря на деревья, росшие с обеих сторон, ветер там был довольно резкий и холодный. Что до прогулок в экипаже, которые г-жа Вердюрен устраивала во второй половине дня, если по возвращении она обнаруживала визитную карточку какого-нибудь светского знакомого, который заглянул «по дороге с побережья», то, притворяясь, будто довольна, она на самом деле приходила в отчаяние, что пропустила его визит, и (даром что он заглянул просто «осмотреть дом» или мимоходом познакомиться с хозяйкой известного артистического салона, с которой в Париже общаться не полагалось) тут же наказывала г-ну Вердюрену пригласить его на обед в ближайшую среду. Часто такой турист собирался уехать еще до среды или избегал поздних возвращений из гостей, и тогда г-жа Вердюрен договаривалась с ним, что он заглянет к ней на завтрак в субботу. Такие завтраки устраивались нечасто; самые блестящие из тех, что я знал, бывали у принцессы Германтской, у г-жи де Галифе и у г-жи д’Арпажон. Но здесь-то был не Париж, и благодаря очарованию окружающей обстановки мне казался привлекательнее не только сам завтрак, но и гости, которые на него пожаловали. Встреча с каким-нибудь светским знакомым в Париже не доставила бы мне никакого удовольствия, но в Распельер он приезжал издалека, минуя Фетерн или лес Шантепи, и потому наша встреча оказывалась приятнее, важнее, превращалась в радостное событие. Иногда это был кто-нибудь знакомый мне, как мои пять пальцев, и ради того, чтобы повидаться с ним у Сваннов, я и шагу бы не сделал. Но на этой скале его имя звучало по-другому, как как звучит по-другому имя актера, много раз виденного в театре, когда видишь его, напечатанное другим цветом на афише внеочередного гала-представления, где его известность во много раз возрастает благодаря неожиданному контексту. Поскольку в деревне не принято стеснять себя, светские знакомые часто брали на себя смелость привозить друзей, у которых гостили, и потихоньку объясняли г-же Вердюрен, что им неловко было бросить тех, кто их у себя принимает; а гостеприимным хозяевам они, наоборот, как будто оказывали своего рода любезность, даря им посреди монотонной курортной жизни удовольствие поездки в прибежище жизни духовной, посетить великолепный замок и полакомиться отменным угощением. Сразу же составлялась компания из нескольких заурядных, но вполне достойных людей; и если крошечный садик с несколькими деревцами, который в деревне показался бы убогим, представляет собой нечто невыразимо прелестное на авеню Габриэль или на улице Монсо, где подобную роскошь могут себе позволить одни мультимиллионеры, то господа, в парижской гостиной отодвинутые на второй план, точно так же являли все свои достоинства, стоило им как-нибудь под вечер заглянуть в Распельер. Они рассаживались вокруг стола, покрытого скатертью, вышитой красными нитками, среди стен, расписанных гризайлью, им тут же подавали блины, нормандские слойки, пироги с вишнями, подобными коралловым жемчужинам, пудинги «дипломат»[287]

, и едва им, как всем остальным, открывалась глубокая лазурная чаша, на которую выходили окна, гости перерождались, преображались до неузнаваемости и мгновенно обретали куда большую ценность. Более того, приезжая в понедельник к г-же Вердюрен, те самые гости, которые в Париже скользили скучающим взглядом по привычным элегантным упряжкам, поджидающим у какого-нибудь роскошного отеля, чувствовали, как трепещет у них сердце при виде двух-трех невзрачных рыдванов, расположившихся под высокими пихтами перед замком Распельер. Наверняка впечатления светских завсегдатаев вновь обретали свежесть благодаря обрамлявшей замок непривычной природе. К тому же скверный экипаж напоминал о прекрасной прогулке и об изрядной «сумме», о которой договаривались с кучером, требовавшим «столько-то» за день работы. Но легкий всплеск любопытства к новым гостям, которых еще невозможно было разглядеть, был вызван еще и тем, что все гадали: «Кто это будет?»; ответить на этот вопрос было мудрено, потому что неизвестно было, кто приехал на неделю погостить у Камбремеров или в другом месте, а между тем в уединенной деревенской жизни встреча с теми, кого давно не видал, или знакомство с новым человеком ничуть не навевает скуку, как в парижской суете, а напротив, восхитительно нарушает тягучую пустоту слишком одинокого существованья, в котором радуешься даже приходу почтальона. А день, когда мы приехали в Распельер на автомобиле, был не понедельником, и г-на и г-жу Вердюрен терзала, вероятно, жажда общества им подобных, которая одолевает и мужчин, и женщин и побуждает выброситься из окна больного, запертого вдали от родных в больнице во имя целебного уединения. Новый слуга, проворнее прежнего и уже усвоивший необходимые выражения, объявил нам, что «если мадам не уехала, она, наверно, пошла к „виду на Дувиль“» и он «пойдет глянет»; вскоре он вернулся с сообщением, что мадам нас примет. Мы застали ее слегка растрепанной, потому что она только что побывала в саду, на птичьем дворе и в огороде, где кормила павлинов и кур, искала яйца, собирала фрукты и цветы для «настольной дорожки», в миниатюре напоминавшей дорожки в парке; разница состояла в том, что настольная предназначалась не только для полезных и вкусных вещей: среди таких даров сада, как груши и взбитые яйца, вздымались длинные стебли синюшек, гвоздик, роз и ленка, а между ними, как между цветущими стрелками-указателями, в открытом море за оконным переплетом проплывали корабли. По удивлению г-на и г-жи Вердюрен, обнаруживших, что гости, ради которых они бросили расставлять цветы, – это всего лишь мы с Альбертиной, я догадался, что новый слуга, полный рвения, но не усвоивший моего имени, переврал его и что г-жа Вердюрен, услыхавшая незнакомое имя, однако пригласившая неведомых посетителей войти, была готова принять кого угодно. Новый слуга созерцал это зрелище от дверей, стараясь понять нашу роль в этом доме. Затем он поспешно удалился огромными шагами, поскольку наняли его только накануне. Продемонстрировав Вердюренам свою шляпку и вуаль, Альбертина бросила на меня взгляд, напоминая, что у нас есть и другие планы и не так много времени. Г-жа Вердюрен хотела, чтобы мы дождались угощения, но мы отказались, и тут нам открылся ее замысел, развеявший все удовольствия от прогулки с Альбертиной, которые я предвкушал: не решаясь с нами расстаться, а может быть, не в силах отказаться от нового развлечения, Хозяйка пожелала составить нам компанию на обратный путь. Она давно привыкла, что ее предложения такого рода не доставляли людям удовольствия, и сомневалась, что мы обрадуемся, а потому скрывала одолевавшую ее неуверенность под маской решимости; как будто ей и в голову не приходило сомневаться в нашем ответе, она не стала спрашивать нашего согласия, а просто кивнула на нас с Альбертиной и объявила мужу, словно оказывая нам особую милость: «Я сама их отвезу». Одновременно к ее губам пристала улыбка, ей, собственно, не принадлежавшая, улыбка, которую я уже видел у некоторых людей, когда они с хитрым выражением лица говорили Берготту: «Купил я вашу книгу, а как же иначе», одна из тех всеобщих, универсальных улыбок, которыми пользуемся по мере надобности мы все, как железной дорогой или фургоном для перевозки мебели, все за исключением горсточки самых утонченных людей, таких как Сванн или г-н де Шарлюс, – на их губах я ни разу не замечал этой улыбки. С этой минуты поездка для меня была отравлена. Я притворился, что не понял. В ту же секунду стало ясно, что г-н Вердюрен тоже примет участие в эскападе. «Для господина Вердюрена поездка будет слишком долгой», – заметил я. «Нисколько, – весело и снисходительно возразила г-жа Вердюрен, – он говорит, что проделать вместе с молодежью этот путь, по которому когда-то он так часто ездил, будет очень занятно; если нужно, он сядет рядом с wattman’

ом[288]

, это его не пугает, а потом мы преспокойно вернемся на поезде, как примерные супруги. Смотрите, он в восторге». Казалось, она говорит о великом художнике, старце, исполненном добродушия, который душой моложе любого юнца и тешит себя тем, что малюет картинки на потеху внукам. Еще печальнее мне было оттого, что Альбертина, казалось, не разделяла моих чувств; ей представлялось забавным колесить по всему краю с Вердюренами. Но мне так мучительно необходима была радость, которую я рассчитывал получить от этой поездки, что я не мог допустить, чтобы Хозяйка испортила мне эту радость; я выдумал какую-то ложь, простительную ввиду грозившего нам вмешательства г-жи Вердюрен, но увы, Альбертина мне противоречила. «Нам нужно еще нанести один визит», – сказал я. «Какой визит?» – спросила Альбертина. «Я потом вам объясню, нам необходимо туда заехать». – «Не беда, мы вас подождем», – возразила готовая на все г-жа Вердюрен. В последнюю минуту, чувствуя, что у меня похищают такое желанное счастье, я забыл о вежливости. Я шепнул на ухо г-же Вердюрен, что у Альбертины горе, ей нужно со мной посоветоваться, и мне совершенно необходимо побыть с ней наедине. Хозяйка разъярилась. «Хорошо, мы не поедем», – изрекла она дрожащим от негодования голосом. Она была в таком гневе, что я притворился, будто готов немного уступить: «Может быть, мы могли бы…» – «Нет, – перебила она еще яростнее, – я сказала нет, значит нет». Я полагал, что мы с ней рассорились, но в дверях она нас окликнула и напомнила, чтобы мы не «пропустили» ближайший понедельник и приехали не в этой штуке, в которой опасно кататься в темноте, а на поезде, вместе со всеми; когда мы уже выезжали из парка, наше авто остановили по ее приказу, потому что слуга забыл положить в багажник упакованные для нас кусок торта и песочные печенья. Мы отбыли; еще какое-то время нас провожали домики со своими цветами. Казалось, облик местности совершенно переменился: ведь на топографической карте каждого места, которую мы создаем мысленно, понятие пространства далеко от того, каково оно на самом деле. Разницу между ними создает главным образом понятие времени. Но и не только оно. Некоторые места мы видим всегда отдельно от других, и нам кажется, будто они несоизмеримы с другими, словно принадлежат другому миру, как люди, которых мы знали в совершенно особые периоды жизни, в полку, в детстве, так что они у нас ни с чем другим не связываются. Когда мы в первый раз приезжали в Бальбек, г-жа де Вильпаризи любила возить нас на одно возвышенное место, откуда были видны только вода и лес; место называлось Бомон. Когда мы туда ездили, она всегда выбирала одну и ту же дорогу, которую считала самой красивой из-за росших по обочинам старых деревьев; дорога шла в гору, лошадям приходилось идти шагом, поездка затягивалась. Добравшись до вершины, мы выходили, немного гуляли, возвращались в экипаж, ехали назад тою же дорогой, не встречая по пути ни одной деревни, ни одного замка. Я знал, что Бомон – место весьма любопытное, очень далеко, очень высоко, и не имел понятия, в какой стороне оно находится, потому что больше никуда не ездил по этой дороге, да и добираться туда в экипаже было очень уж долго. Бомон был расположен явно в том же департаменте (или той же провинции), что и Бальбек, но для меня он лежал в другом измерении и пользовался особой привилегией экстерриториальности. Но автомобиль не щадит никаких тайн: миновав Энкарвиль, я еще, казалось, видел перед собой его дома, но тут мы свернули на проселочную дорогу, ведущую к Парвилю (Paterni villa), и я, заметив со смотровой площадки море, спросил, как называется это место, но еще до того как шофер мне ответил, узнал Бомон, мимо которого, сам того не зная, проезжал всякий раз, когда ездил на местном поезде, потому что он, оказывается, был расположен в двух минутах езды от Парвиля. Подобно офицеру моего полка, показавшемуся мне каким-то особенным, слишком благожелательным и простым для юноши из знатной семьи, слишком недоступным и таинственным для обыкновенного юноши из знатной семьи, о котором я вдруг узнал, что он родня такому-то и такому-то или знакомый приятелей, с которыми я обедал, Бомон внезапно связался для меня с местами, с которыми раньше не имел ничего общего, утратил таинственность и занял свое место в регионе, и я с ужасом подумал, что мадам Бовари и графиня де Сансеверина показались бы мне такими же, как все, если бы я встретился с ними не в замкнутой атмосфере романа, а где-нибудь еще. Может показаться, что из-за любви к волшебным путешествиям по железной дороге я был неспособен разделять восхищение Альбертины перед автомобилем, который даже больного везет, куда ему хочется, и не дает пассажиру разглядеть в каком-то отдельном месте его особенность, неповторимое средоточие неизменных красот. И конечно, автомобиль, в отличие от поезда, что вез меня из Парижа в Бальбек, не превращал это место в цель, неподвластную обыденности, почти воображаемую в момент отъезда, да и потом, до самого прибытия, а по прибытии, когда входишь в огромное здание, где никто не живет и на котором написано имя города, словом, в вокзал, он наконец словно обещает достижимость твоей цели, являя тебе ее материальное воплощение. Нет, автомобиль не доставлял нас так волшебно в город, который представал нам сперва весь целиком благодаря тому, что являл нам свое имя и даровал иллюзии, как зрителям в театральном зале. Он вводил нас в закулисную паутину улиц, останавливался, чтобы мы спросили дорогу у местного жителя. Но наградой за столь обычное движение вперед нам служили блуждания шофера, не знающего дороги и временами возвращающегося назад, кружение перспективы, демонстрирующей нам замок с четырех углов вместе с холмом, церковь и море, которое становится все ближе, понапрасну пытаясь сжаться в комок под укрытьем древней листвы; авто чертит вокруг околдованного города круги, все у́же и у́же, а город между тем ускользает, разбегается во все стороны, но авто наконец врезается в него с разгона, нырнув на дно долины, где он раскинулся, и вот уже оно как будто обнаружило это единственное в своем роде место и совлекло с него оболочку тайны, которой окутывали его курьерские поезда, и нам показалось, будто это мы сами его отыскали, сами, вооружась компасом, определили его расположение, и, любовно его исследовав, с изощренной точностью установили его геометрическую форму, прекрасное мерило земли.