Содом и Гоморра

Но вряд ли Морель мыслил настолько логично, чтобы из одних противоречий выводить другие. На самом деле он по природе своей был подобен безнадежно скомканной бумаге, на которой уже невозможно ничего прочесть. У него были как будто весьма возвышенные принципы, и великолепным почерком, который портили чудовищные орфографические ошибки, он часами писал брату письма, упрекая его, что он дурно обошелся с сестрами, а ведь он как старший обязан быть им опорой; сестрам же он писал, что они безобразно вели себя по отношению к нему самому.

Между тем лето кончалось, и когда в Дувиле мы выходили из поезда, солнце, размытое дымкой на однотонно-сиреневом небе, представало нам каким-то красным пятном. Великий покой опускается вечерами на жесткие, пропитанные солью луга, зазывая в Дувиль на летний отдых множество парижан, особенно художников, а сырость заблаговременно загоняет их в маленькие шале. Во многих домиках уже светились лампы. Снаружи оставались только коровы – одни глядели на море и мычали, а другие больше интересовались человечеством и внимательно рассматривали наши экипажи. Какой-то художник, расставив свой мольберт на холмике, трудился, пытаясь передать этот великий покой, этот умиротворенный свет. Благосклонные коровы незаметно для себя служили ему натурщицами; их задумчивый вид, их одиночество, когда люди уже разошлись по домам, тоже на свой лад усиливали это мощное ощущение покоя, которое источал вечер. А несколько недель спустя свершилось не менее приятное преображение; в чаянии осени дни стали совсем короткими и путешествие в Дувиль происходило теперь в темноте. Если во второй половине дня я выбирался на прогулку, нужно было вернуться в отель не позже пяти вечера, чтобы переодеться; к этому времени круглое красное солнце уже закатывалось посреди стоящего наискось зеркала, когда-то ненавистного мне[303]

, и, подобно греческому огню[304], поджигало море в стеклах всех моих книжных шкафов. Надевая смокинг, я каким-то колдовским взмахом руки вызвал к жизни бодрое и легкомысленное «я», присущее мне в те времена, когда я ездил с Сен-Лу обедать в Ривбель, и в тот вечер, когда я воображал, будто повезу мадмуазель де Стермариа обедать на остров в Булонском лесу, и я невольно замурлыкал песенку из тех времен и только тогда спохватился, что по песенке узнаю́ то возникающего, то опять исчезающего певца, который только эту песенку и знал. В первый раз, когда я ее пел, я начинал влюбляться в Альбертину, но полагал, что никогда с ней не встречусь. Позже, в Париже, я пел, когда разлюбил ее, и несколько дней спустя после того, как впервые ею овладел. Теперь я снова ее любил и собирался ехать с ней в ресторан, к великому сожалению директора, воображавшего, что я в конце концов переберусь жить в Распельер и покину его отель, а потому он уверял, будто слыхал разговоры о том, что там бродит лихорадка, ползущая с Бекских болот с их застойными водами. В своей жизни, разворачивавшейся сразу в трех планах, я радостно замечал множественность; кроме всего прочего, когда вновь становишься прежним человеком, отличным от того, каков ты есть уже давно, твоя восприимчивость, больше не притупленная привычкой, впитывает малейшие толчки впечатлений, и впечатления эти настолько живы, что перед ними бледнеет все, что было раньше, все, к чему мы обычно привязываемся с мимолетной экзальтацией пьяниц. Было уже темно, когда мы садились в омнибус или в экипаж, отвозившие нас на вокзал к местному поезду. В холле председатель говорил нам: «Едете в Распельер! Черт возьми, нахалка же ваша госпожа Вердюрен: заставляет трястись на ночь глядя по железной дороге ради простого обеда. А потом в десять вечера тащиться обратно под этим кошмарным ветром. Видно, вам совсем делать нечего», – добавлял он, потирая руки. Из его слов понятно было, что он недоволен, почему его не пригласили, а кроме того, испытывает удовлетворение «занятого человека», пускай даже занятого глупейшей работой, у которого «нет времени» делать то же, что вы.