Содом и Гоморра

Разумеется, я очень удивился, когда узнал, что кучера выставили за дверь, а еще больше – когда в том, кто его заменил, узнал шофера, возившего нас с Альбертиной на прогулки. Но шофер сплел мне сложную историю о том, как ему пришлось вернуться в Париж, а оттуда его послали к Вердюренам, и я ни на секунду не усомнился в его рассказе. Морель немного поговорил со мной об увольнении кучера и о том, как его огорчил отъезд этого славного малого. Впрочем, теперь он набрасывался на меня с радостными излияниями не только если я оставался один; видя, что все в Распельере встречают меня с распростертыми объятиями, он перестал меня избегать, сообразив, что по собственной воле лишил себя дружеских отношений с человеком, для него неопасным, ведь он сам отрезал мне путь к отступлению и лишил меня возможности обращаться с ним свысока (я, кстати, совершенно не собирался это делать). Я приписал эту перемену влиянию г-на де Шарлюса, благодаря которому он в самом деле отчасти избавился от своей ограниченности, стал артистичнее, но зато, буквально понимая красноречивые, но обманчивые и недолговечные наставления мэтра, еще больше поглупел. Тогда я предположил только, что г-н де Шарлюс что-нибудь ему наговорил. Но было кое-что, о чем мне рассказали только потом и во что я так никогда и не поверил до конца; вообще, россказни Андре об Альбертине и тогда, и тем более позже казались мне сомнительными, ведь я давно уже понял, что она недолюбливает Альбертину и завидует ей; так или иначе, если то, что Альбертина прекрасно знала Мореля, не было выдумкой, то оба они на удивление тщательно скрывали свои отношения. К тому времени, как уволили кучера, Морель стал вести себя со мной по-другому, а потому изменилось и мое мнение о нем. Характер его казался мне отвратительным: когда я был ему нужен, он пресмыкался передо мной, а добившись от меня искомой услуги, обдавал меня презрением и чуть ли не притворялся, будто меня не замечает. К этому следует добавить, что к г-ну де Шарлюсу его, несомненно, влекли корысть и бессмысленный животный инстинкт, ввергавшие его в уныние, когда не достигали цели или навлекали на него неприятности; и все же его характер не был сплошь отвратительным и противоречивым. Скорее он был на удивление шероховатым, как старая средневековая книга, полная ошибок, нелепых преданий и непристойностей. Сперва я полагал, что его чувство превосходства объясняется тем, что в искусстве он был не просто виртуозом-исполнителем, а непревзойденным мастером. Однажды я при нем признался, что жажду приняться за работу, и он ответил: «Так работайте, добейтесь известности». – «Откуда это?» – спросил я. «Из письма Фонтана Шатобриану»[300]

, – отвечал он. Кроме того, он знал любовную переписку Наполеона

[301]

. Ладно, подумал я, он человек образованный. Но эта фраза, которую он вычитал уж не знаю где, была, вероятно, единственной известной ему во всей старинной и новой литературе, потому что он повторял ее мне каждый вечер. Другая, которую он твердил больше для того, чтобы помешать мне рассказывать о нем другим людям, была, по его разумению, тоже заимствована из литературы; звучала она не вполне по-французски, и смысл ее мог уловить разве что какой-нибудь скрытный слуга: «Не доверяйте недоверчивым». В сущности, начиная с этой глупой максимы и кончая фразой Фонтана, обращенной к Шатобриану, нам открывалась разнообразная, но не такая уж и противоречивая сторона характера Мореля. Этот молодой человек пошел бы на что угодно ради любой, самой скромной суммы денег, причем без малейших угрызений совести, а разве что со своеобразной досадой, доходившей подчас до нервного перевозбуждения, но раскаянием это состояние назвать было никак нельзя; ради выгоды он готов был обречь на горе и траур целые семьи; этот молодой человек, ставивший деньги превыше всего и, не говоря уж о доброте, превыше самой простой человечности, этот самый молодой человек превыше денег ценил свой консерваторский диплом и то, что никто бы не мог дурно отозваться о его успехах ни в классе флейты, ни в классе контрапункта. А самые бурные гневные вспышки, самые мрачные и неоправданные приступы дурного настроения происходили у него от того, что сам он называл всеобщим коварством; скорее всего, он подразумевал под этим понятием отдельные столкновения с недоброжелателями. Он льстил себя надеждой избежать этой напасти: никогда ни с кем не говорил, ни перед кем не раскрывался, никому не доверял. (На мою беду, его недоверчивость «не сработала» по отношению к бальбекскому шоферу; видимо, он вопреки собственным правилам человека в полном смысле слова недоверчивого признал в этом типе своего, который упрямо помалкивает при порядочных людях и мгновенно находит общий язык со всяким сбродом; это подтвердилось после того, как я вернулся в Париж.) Ему казалось – и отчасти он был прав, – что недоверчивость всегда поможет ему выйти сухим из воды, невредимым проскользнуть через опаснейшие авантюры и никто в учреждении на улице Бержер[302] не сможет ни в чем его обвинить, не говоря уж о том, чтобы что-либо доказать. Он будет работать, добьется известности, сохранит незапятнанную репутацию и когда-нибудь, вероятно, в своей знаменитой консерватории войдет в жюри конкурса по классу скрипки.