Содом и Гоморра

Среди завсегдатаев г-жи Вердюрен вот уже несколько месяцев числился новый посетитель, наиболее верный из всех, и это был г-н де Шарлюс. Регулярно, трижды в неделю, пассажиры в залах ожидания или на перроне Донсьер-Запад видели, как проходит этот крупный мужчина с проседью в волосах, с черными усами, с нарумяненными губами, что в конце сезона меньше бросается в глаза, чем летом, когда в ярком свете краска кажется более резкой, а на жаре чуть не стекает с губ. Он шагал к местному вокзальчику и, не удержавшись (только по привычке, свойственной знатоку, потому что теперь благодаря новому чувству он стал целомудренным или, во всяком случае, почти всегда хранил верность), бросал на чернорабочих, военных, юношей в костюмах для тенниса беглый взгляд, одновременно инквизиторский и виноватый, а потом сразу опускал веки и прикрывал глаза с елейным видом духовного лица, перебирающего четки и поглощенного молитвой, со сдержанностью супруги, преданной любимому мужу, или прекрасно воспитанной девицы. «Верные» были убеждены, что он их не видит, тем более, что он занимал место в другом купе (часто так же поступала княгиня Щербатофф), и можно было подумать, будто этот человек не знает, захотят ли окружающие, чтобы их видели в его обществе, и оставляет за ними решение, подходить к нему или нет. У доктора в первое время не возникало такого желания – он хотел, чтобы мы оставили барона в покое в другом купе. С тех пор как он завоевал себе видное место в медицинском мире, он прекрасно справлялся со своей нерешительностью; улыбаясь, откинувшись назад, он смотрел на Ски в лорнет и шептал, не то лукавя, не то желая с помощью уловки выведать мнение товарищей: «Понимаете, будь я один, холост… но у меня жена, и я не уверен, хорошо ли будет допустить его в нашу компанию после всего, что вы рассказали». – «Что ты говоришь?» – спросила г-жа Котар. – «Ничего, это тебя не касается, это не для женских ушей», – отвечал доктор, подмигивая; в его лице отражалось полнейшее довольство собой и нечто среднее между бесстрастной насмешливостью, как при учениках и больных, и беспокойством, которым когда-то сопровождались его остроты у Вердюренов. Он продолжал все так же тихо, и г-жа Котар расслышала только слова «из этих» и «голубой»; в языке доктора первое означало принадлежность к евреям, а второе цвет благородной крови, и г-жа Котар решила, что г-н де Шарлюс, вероятно, – израэлит весьма благородного происхождения. Она не поняла, с какой стати все держатся от него подальше, сочла своим долгом старейшины клана потребовать, чтобы мы прервали его уединение, и мы все под предводительством задумчивого г-на Котара потянулись в купе г-на де Шарлюса. От барона, читавшего в уголке купе том Бальзака, не укрылось колебание доктора, тем не менее он не отрывался от книги. Но подобно тому, как глухонемые узнают, что сзади кто-то подошел, по движению воздуха, незаметному для остальных, он обладал повышенной чувствительностью к холодку, исходившему от окружающих. Эта чувствительность, как обычно и бывает, вызывала у г-на де Шарлюса воображаемые страдания. Подобно невропатам, которые по ощущению легкой прохлады определяют, что этажом выше, должно быть, открыли окно, впадают в ярость и начинают чихать, г-н де Шарлюс, если при нем кто-нибудь напускал на себя озабоченный вид, заключал, что этому человеку пересказали то, что барон о нем говорил. Впрочем, ему даже не требовалось, чтобы кто-то выглядит рассеянным, или хмурым, или насмешливым: он все это придумывал сам. Зато под маской сердечности от него легко было скрыть злословие, о котором он не знал. Он сразу же угадал колебания Котара; к изумлению «верных», которые не подозревали, что барон, не отрывавший глаз от книги, их заметил, он, как только они достаточно приблизились, протянул каждому руку, но руки, которую ему протягивал доктор, он и не подумал коснуться своей, затянутой в замшу, а ограничился тем, что поклонился ему всем корпусом и тут же выпрямился. «Мы настаиваем на том, чтобы вы ехали с нами, месье, а не сидели один в уголке. Для нас это было бы огромным удовольствием», – сердечно произнесла г-жа Котар. – «Это большая честь для меня», – произнес барон, холодно поклонившись. – «Я была очень рада узнать, что вы решили водрузить в наших местах ваши шат…». – Она хотела сказать «шатры», но ей показалось, что это слово чересчур еврейское и звучит обидно для иудея, который может усмотреть в нем намек. Поэтому она спохватилась и подыскала другое привычное ей выражение поторжественнее: «Я имела в виду: чтобы водворить в наших местах ваши пенаты (эти божества, разумеется, не имеют отношения ни к иудаизму, ни к христианству, но принадлежат религии, так давно угасшей, что у нее больше нет последователей, которых можно было бы ненароком обидеть). К сожалению, из-за начала учебного года, из-за службы профессора в больнице нам никогда не удается надолго снять жилье на лето в одном и том же месте. – И она показала шляпную картонку: – Вы только подумайте, насколько нам, женщинам, меньше везет, чем сильному полу: чтобы съездить даже так близко, к нашим друзьям Вердюренам, нам приходится тащить с собой весь этот разнообразный скарб». Я все это время смотрел на том Бальзака в руках у барона. Этот экземпляр был не в мягкой обложке, он не был куплен по случаю, как том Берготта, который он давал мне почитать в первый год. Это была книга из его библиотеки, на ней красовалась надпись: «Я принадлежу барону де Шарлюсу», рядом с которой нашлось место еще двум девизам, которые должны были продемонстрировать усидчивость и прилежание Германтов: «In prœliis non semper» и еще одной: «Non sine labore»[305]

. Но вскоре мы увидим, как он, стараясь понравиться Морелю, заменит их другими. Г-жа Котар тут же заговорила на тему, которая, на ее взгляд, была близка барону. «Не знаю, согласитесь ли вы со мной, месье, – сказала она, – но я придерживаюсь широких взглядов, и по моему разумению все религии хороши, если их исповедуют искренне. Я не из тех, кто впадает в бешенство при виде… протестанта». – «Меня учили, что моя религия истинная», – возразил г-н де Шарлюс. «Это фанатик, – подумала г-жа Котар. – Сванн почти до конца жизни был терпимее, правда, он ведь был крещеный». Между тем барон, наоборот, был не только христианин, как мы знаем, но и набожен, как житель средневековья. Для него, как для скульпторов XIII столетия, христианская церковь была в полном смысле слова населена толпой безусловно живых созданий: пророков, апостолов, ангелов, всевозможных святых, окружавших воплощенное Слово, его мать, супруга матери, Всевышнего, всех мучеников и отцов церкви, всех, что зримо толпятся на папертях или в нефах соборов. Среди всех г-н де Шарлюс выбрал в покровители и заступники архангелов Михаила, Гавриила и Рафаила, с которыми часто беседовал в надежде, что они, стоя у престола Всевышнего, передадут ему молитвы барона. Поэтому ошибка г-жи Котар меня очень позабавила.