Соколиный рубеж

Подержал на весу, в пустоте пачку «Кэмела» и пошел от Зворыгина, вырвав с корнями перетуженный провод, разрывая все струны, все жилы, убивая таинственный ток, притяжение единственной силы. Гнал ногой по бетонке пустую жестянку и спрашивал: для чего я протягивал руку ему? Что хотел ему этим сказать? Что могу ему дать – что хочу? Даровать справедливую быструю смерть? Так подарят сейчас без меня – влепят пулю в его самородную голову за попытку тарана господствующей расы. Скольких мы так прикончили по лагерям – за косой, ненавидящий взгляд, за шатание в строю, за подобранный без дозволения окурок, за секундное непослушание и промедление. И ведь что-то еще меня тянет назад. Словно двинулась и начала поворачиваться наподобие гончарного круга земля, и куда бы ни шел, все равно иду вспять, прямиком на Зворыгина.

Кто-то тронул меня за плечо – подневольный, продлевающий жизнь своих мальчиков Реш:

– Ну и что мне прикажешь с ним делать? Спасибо: ты заставил его проявить свою сущность. Нам придется убрать его. Пристрелить или просто отправить в обычный барак. Подставлять под такого зверюгу мальчишек – увольте.

– Бросьте, Густав, – сказал я, бессмысленно продлевая Зворыгину жизнь. – Ему нужен был я, а не ваши цыплята. А теперь ровно наоборот: вряд ли вы его сдвинете с места.

– Да уж лучше б не сдвинули. По движениям других все понятно: кто задумал известную глупость, а кто думает только о миске вечернего супа. Я читаю мозги этих красных, как открытую книгу, а этот… Ты бы видел, какими глазами смотрел он на этих цыплят. Будто бы размышляя, сожрать или выплюнуть. Да и на нас, на нас с тобой, ты видел? Смотрел с презрением мертвого к живым. Но и с завистью… нет, ну какая тут зависть? Просто как он простит нам, что мы-то живые?

– А до наших с ним шалостей вы говорили иное. О животной потребности жить. Продержи вы его в этом воздухе месяц – и от этой его свежей зависти, а верней, непрощения ничего не останется. Бросьте, старый опасливый лис, вы же ведь понимаете, что больше одного цыпленка он у вас не заберет. А забрать одного – нет ему в том ни чести, ни радости.

– А ты не думаешь, что мы… – он поглядел в меня тоскливым, спрашивающим взглядом, – что лучше будет нам из уважения к нему… что мы даже обязаны… отпустить его, а?

– А почему тогда не всех? Мы же их одинаково мучаем. Все они одной с нами породы. Перестрелять их всех в бараке при попытке к бунту и перейти на более опрятную методу обучения. Но тогда этот Майгель, или как его там, обвинил бы нас с вами во вредительстве и саботаже. Так что если хотите совет – пусть живет, что бы ни означало для него это слово теперь.

Реш неопределенно поводил головой, словно взятой в тиски, и, наверное, это означало: я сделаю так, как ты просишь, хоть и не понимаю зачем. Если б я это сам понимал.

– Ну а ты как, в порядке после этой охоты в лесу? Как насчет остальных? Продолжаем?

– Да-да. Пусть проверят машину. Дайте мне полчаса. А где поселился мой брат?..

Я хлопнул его по плечу и хотел было двинуться по направлению к казармам, но вдруг увидел одинокую фигуру тепло одетого наземного прислужника, стоявшего всего в ста метрах от меня.

Он остался на месте, в первый раз не шагнул мне навстречу, высокий стройный юноша в нелепой чернорабочей униформе, пианист, по неведомым соображениям устроившийся кочегаром на угольщик, и разделяющий нас воздух сделался водой, а я – пустой посудиной, которую кто-то силился в эту прозрачную воду втолкнуть. Как будто шел не к брату, а к Зворыгину – воздух был совершенно другого состава, но плотности той же.

С абсолютной, юнгфольской серьезностью Руди отдал мне честь:

– Герр оберст-лейтенант.

– Смотри-ка, мальчик-одуванчик, ты научился понимать в погонах и петлицах. – Как будто отыскал его в больничном коридоре и говорил неузнаваемым, блудливым, подлым голосом здорового, трубил: «Какое солнце, воздух, а! Что же это так душно у вас? Надо открыть все окна – воздуха сюда!»

– Мне теперь как-то легче обращаться ко всем здешним немцам по званиям. – Все то же смирно-отрешенное лицо, сомнамбулическая медленность движений, затуманенный взгляд человека, который пребывает в своей тишине, – я не видел надлома, не видел, что брат заболел, что под кожей и ребрами вызрело и готово прорваться наружу такое, что надобно срочно вызывать санитаров, чтобы те обогнали других, мясников, живодеров, тех, которые рядом всегда.

– Ну конечно, как можно называть таких извергов так же, как мамы называли их в детстве? – Я увидел, что брат оказался сильнее, чем я привык думать, и это меня не обрадовало.

Что-то было у Руди в глазах, не дающееся пониманию. Что-то новое в нем появилось, этом вышедшем к людям из леса олене, – не просто отторжение, гадливость или ужас, которые безвыходно перекипают в человеке, а ежедневно получавшая подпитку нерассуждающая тяга к противлению, хоть я и помыслить не мог, в какую правду действия она способна превратиться.