Соколиный рубеж

Но железною дужкой замка, волчьей хваткой давило Зворыгина столь же точное знание, что она не способна поверить в его увольнение из жизни, обнадеженная и обманутая тем расплывчатым, неокончательным, за что цепляется рассудком каждая не признающая себя вдовой вдова, продолжая ждать не похороненного, а всего-то пропавшего без вести. Он видел это сердцем – что каждый день для Ники начинается с растительноупорного, горячечного убеждения себя в том, что Зворыгин не сгорел, не растянул свои кишки на острых сучьях вместе с шелковыми стропами, а упал в аккурат на Лютежском плацдарме, был подобран родными бойцами и лежит не в болоте сейчас, а на койке в одном из бесчисленных эвакогоспиталей, неопознанный и безымянный, или бродит на дикой свободе, хоронясь по лесам и оврагам от немцев, продираясь ночами по звездам к своим. Надо только носить их ребенка и ждать, он не может ее обмануть, не вернуться, он – вечный, и она будет ждать – все остатнее время войны, а потом еще месяцы, зимы после русской победы, замыкая сознание, слух, не впуская голоса говорящих: «Если бы был живой, то давно бы пришел». Все устанут, и воздух позабудет следы его, а она будет так же упрямо разговаривать с ним, рассказывать, что делала сегодня и как растет их сын… Зворыгину, конечно, казалось, что родиться должен сын. Ну или девочка, гордячка, маленькая Ника. Вот это-то Ника ему первым делом и скажет: у нас с тобой вот кто, хочу назвать так-то, согласен? А потом она станет рассказывать дальше – про молочные зубы и первое слово, потому что, когда она перестанет рассказывать мужу про все, вот тогда он умрет – как собака, которую перестали кормить. «Я мертвецу святыней слова обручена». И она ему скормит, мертвецу, свою силу, вечно помня о нем омертвением женского своего естества равнодушно отваживая от себя самых лучших, умнейших, сильнейших…

И взмолился Зворыгин, чтобы в Нике прозрели обида и боль за себя – что он обездолил ее, что он виноват; попросил, чтобы встретился ей через самое малое время такой человек, о которого Ника ушиблась бы сердцем. Нет, не надо ему никакого умения ждать, как никто, хочет он быть забытым, как «все», пусть окажется Ника подобной великому множеству вдов, что идут под венец, не сносив тех ботинок, в которых волочились за гробом, или чистых девчонок, встречающих с округлившимися животами тех, для кого клялись сберечь невинность.

Звал, просил, говорил ей, что она не должна награждать его памятью и пустым ожиданием посмертно; никому ничего не нужно посмертно, ничего не должна отдавать перегнившим будыльям зеленая молодь, все должно быть – живым, и нисколько нет радости Богу в том, что кто-то упрямо подражает в недвижности мертвым, не должно быть бесплодной, никого не кормящей любви. Точно Ника могла его слышать, говорил: «Я тебя отпускаю», выдавливал замуж за ближайшего летчика или врача, но не мог задушить в себе чувство: даже если она завтра сделает, как просит он, – заживет не одна, а единой душой с кем-то выбранным ею в мужья, возродятся опиленные тополя, разгорится зеленое пламя, построится дом и расти будут дети, которых тот ее человек не посмеет делить на своих и чужого, – все равно будет помнить она о несбывшемся счастье, вот о том, как они со Зворыгиным жались к земле, укрываясь от воющих «юнкерсов», об одном обещании счастья в те минуты, когда пресекался тошный вой самолетов над русской землей и все жаворонки всего мира, надсаживаясь, разносили твое сердце по высоте: «Жить! Жить! Жить!»

Вот что вклинивалось между ребер и протискивалось до живого каждый раз, как Ощепков выцарапывал новую палочку на барачной стене, но и память о Нике уже начинала отваливаться, и его зачерствелое сердце почти не болело.