Соколиный рубеж

А еще – первым делом – утрачивал человек чувство времени. Как будто длилась все одна и та же тошная минута, и человек летал во сне и спал в полете, не мог нащупать в памяти название, цифру дня, не имело значения, «среда» или «пятница», равно как «февраль» или «март», потому что не чаял уже человек «воскресенья», «весны», больше не говорил сам себе: «дайте срок», всею силой души и рассудка желая очутиться там, где уже наступило иное, рассветное время, – потому что знал точно, что окажется там же, где был, не притянет к себе ни на пядь, ни на волос то время, и к нему не приблизится огневою, рассветной полоскою фронт, не захватит трепещущим заревом половину вот этого неба. Он, конечно, наступит с погодною неотвратимостью – заревой день победы советских людей, только не для тебя, без тебя.

Лишь Ощепков упорно вел счет календарным, в пилотажном надсаде добываемым дням, не желая терять как разумную единицу себя. То кирпичным обломком, то ложкой нацарапывал палочки на барачной стене – подобно тому, как во многих счастливых семействах отмечают зарубками на косяке каждый пройденный ввысь сантиметр, прибавление в росте родного дитяти, но комдив заполнял пустоту на манер первоклашки – по горизонтали. И, корябая стену черенком алюминиевой ложки, вел как будто бы острым железом по сердцу Зворыгина, зачерствевшему, как солончак в мертвый зной, и не впитывающему ничего: ни тоски, не надежды, ни жалости, – прорезая до алой, сочащейся мякоти: Ника.

Никуда не девалась из мира она – со зворыгинской жадной частицей в сокровенной своей женской тьме, с таинственным двухклеточным мальком, ничтожным и всевластным кусочком новой жизни, которую Зворыгин завел в ней, как часы.

Он и раньше, еще на свободе, не мог допустить до ума, что пройдет всего несколько месяцев – и в далекой Москве, за пределами слуха и духа, появится кто-то состоящий из Ники и него самого – раскаленный ее нутряной корчевальною болью, обжигающе чистый и новый, безымянный, орущий и плачущий, с ничтожно-крохотными ручками и ножками и с головенкой чуть не меньше его, зворыгинского, кулака. Возглашающий: «Я! Я пришел! Всем считаться со мной! Всем бояться меня уронить!» И тогда, до плацдарма, до плена, эта невероятная, заревая минута приближалась к нему, как победа; он и сам осязаемо приближал ее вместе с победой, а теперь был не в силах ни вспомнить, ни забыть ни о Нике самой, ни о том, кого носит она в животе, нераздельная с этим растущим мальком.

Никогда не увидит, кто же там от него появился, – это тоже впивалось меж ребер и жгло, но слабее, чем главное: Ника – обещал ей, поклялся, что вечный. Дал себя подшибить – обнесчастил ее. Он – не первый воин, не последний, и Советская Родина без него обойдется, а Ника – как носить ей под сердцем дитя, зная, что у него нет отца?

Пятьдесят девять дней миновало с минуты, когда их, летунов новогодней, зворыгинской партии, засадили сюда. Четыре месяца она не получала писем от него, и пустая вода ожидания проточила плотину убежденности, веры, внушения, что Зворыгина в небе убить невозможно. Даже если штампованное извещение о пропаже Зворыгина без вести не дошло до нее, даже если его Лапидус и Султан были в силах молчать и обманывать Нику, то она, военврач, все давно уж сама поняла, и святая работа ее – беспрерывно снабжать созревающий плод всеми жизненно необходимыми чистыми веществами-строителями, какие только есть в таблице Менделеева и какие должны непременно сыскаться в материнской крови, – отравилась сознанием, что теперь она носит детеныша от мертвеца. И, быть может, так тяжко, глубоко отравилась, что уже нежеланной, постылой и даже непосильной сделалась таинственная эта, не разъяснимая умом внутриутробная работа – беспрерывно дышать за двоих, гнать одним сердцем кровь для двоих, и ее, их ребенок начал в ней задыхаться.

На мгновение делалось страшно, а потом он не мог продохнуть от стыда за неверие в Никину силу и верность – не ему, мертвецу, а себе же самой, материнству, дитяти. Много больше того: было знание, что она не могла не прийти к убеждению, что должна непременно родить для Григория, наградить его, что ли, ребенком посмертно; что теперь это долг ее перед мертвым Зворыгиным – больший, чем был бы перед живым; что не может, не должен Зворыгин сгинуть, сгнить целиком, ничего не оставив и ни в ком не продолжившись.