— Один раз мы уже к полку подходили, оставалось километров двадцать. Лейтенант говорит: «Идем на охраняемый объект». Пришли. Лежим. Послали нас троих — меня, Костюкова и Волкова: «Разведать и доложить!» Я еще сержантом не был. Лежим на пригорочке, наблюдаем. Лежать холодно, и что издали поймешь? Я люблю пощупать. Два ряда колючки, между ними должен ходить часовой, а часового нет. «Пошли, — говорю, — часовой, может, кемарит за складом, надо подползти, пока его нет». А камрад Костюков не хочет. «Нет, — говорит, — ну его на хрен, через два месяца дембель, проснется часовой, пальнет боевым. Не хочу». Ну, я полез сам, раз он не хочет перед дембелем пулю получать. Мне еще служить долго, мне можно… Пролез я под колючкой, а сам смотрю, нет ли часового. Не видно, наверное, пригрелся в тулупе. Подкрался я к боксу, внутрь заполз. Двери не заперты, бокс пустой. Ящики открываю — тоже пустые. Цинки из-под патронов валяются. Что-то не так. Отполз к своим. Лежим, смотрим, что будет дальше, продолжаем вести наблюдение… Ага, лошадь с возом заехала на склад, на возу сидит солдат. Раз солдат, объект военный. Мы лежим на опушке. Смотрим, через полчаса воз выезжает со склада. Я говорю Волкову: «Давай наперерез?» — «Давай». Мы побежали. Лошадь идет быстро, солдат на возу погоняет, мы бежим, чтобы успеть наперерез ему выскочить. Он уже было в лес, а тут мы с автоматами: «Стой! Слезай! Умгэбрахт!» — и так далее. Он думает, мы шутим. «Кончай базар, — говорит, — ребята. Тороплюсь». «Слезай». Мы в маскхалатах, грязные, как дворняги, рваные, с ножами. Кто мы такие, на нас не написано, рожи зверские, я затвором передергиваю. «Слазь», — говорю, ем его глазами, как полагается, чтоб мороз по коже продирал. Ты бы видел, как он с телеги сползал! Белый, как молоко. Губы трясутся. Парень здоровый, побольше меня, танкист, будка — во. Ползет спиной и задом… по навозу… У него полная телега навоза была. «Что вы, ребята, что вы…» Я танкиста спрашиваю: «Почему огорожено? Что за объект?» Он молчит. Я ему еще строже: «Можем с тобой и по-другому». Я, конечно, шучу. Он молчит. Волков говорит: «Ну, тогда давай его мне, он у меня быстро под колпаком заговорит». Он, конечно, тоже шутит. Танкист мялся, мялся, минуту еще стеснялся, а потом вдруг и говорит: «Я, ребята, работаю в прикухонном хозяйстве. Чего вам от меня надо?» Как он это сказал, у меня от смеха чуть желудок не оторвался. Но смеяться нельзя. «Почему огорожено?» В общем, склад здесь был раньше, а теперь свиноферма, подсобное хозяйство танкистов, они отсюда свинину, видите ли, кушают. Я ему на всякий случай говорю: «Если проболтаешься, что нас видел и о чем мы тебя спрашивали, я тебя из-под земли найду, ты от меня не уйдешь, понял?» Ну, он: «Конечно, конечно, ребята, что мы — не свои, что ли?» Залез на воз, вожжи дернул, кобыла понесла. Потом мы к боксу вернулись, елкой следы замели, все честь-честью сделали, чтобы на хвост нам не сели. Лейтенант еще спросил меня тогда: «Что ж ты сразу свиной дух не учуял?» А у меня как раз тогда простуда была, нос был заложен начисто. Так что сведения, Леха, должны быть только объективными. Запоминай.
Двое на вышке поднимают руки. Старт, лейтенант щелкает секундомером. Ему, в отличие от Поликарпова, полоса препятствий не кажется их случайным набором.
— Десантирование с воздуха, — объяснял утром Хайдукевич в классе, вспоминая поднятый вверх длинный указательный палец училищного преподавателя, — предполагает, что до выброски крупной партии людей и техники площадку приземления обрабатывают бомбардировщики. Мы опускаемся на противника подавленного, на землю, уже распаханную бомбами. Заметьте, от умения летчиков точно бомбить во многом зависит успех десанта, сама его жизнь. Еще в большей степени мы зависим от тех, кто нас выводит в район выброски — от пилотов транспортной авиации. Транспортники должны нас бросить точно на площадку, до этого обработанную бомбардировщиками. Сбой в работе, несогласованность авиаторов — загубленный десант. Мы требуем обоюдной точности и от бомбардировщиков и от транспортников.
В этом месте Дима обычно достает две листовки с прошлых учений.