Солнце и Замок

– Ты полагаешь меня соперником, всесильный Керикс, однако я не питаю подобных амбиций! – крикнул я в ответ. – Мы всего лишь заглянули в Ос по пути к морю и завтра его покидаем!

С этим я затворил ставни и запер их на засов.

– Это он? – спросила Бургундофара, раздевшаяся донага и присевшая над умывальным тазом.

– Да, – подтвердил я, ожидая новых упреков.

Однако Бургундофара не упрекнула меня даже взглядом.

– Ничего, – только и сказала она. – Вот отчалим, и избавимся от него навсегда. Хочешь меня сегодня?

– Разве что позже. Мне нужно подумать.

Вытершись насухо, я улегся в постель.

– Позже меня придется будить, – предупредила она. – От этого вина в сон так и клонит.

Сквозь ставни пробился внутрь голос Керикса, затянувшего некий зловещий напев.

– Хорошо, разбужу, – сказал я.

Бургундофара скользнула под одеяла и улеглась со мной рядом.

Едва мои веки сомкнулись, налившись свинцовой тяжестью сна, топор в руках мертвеца разнес дверь в щепки, и мертвый нетвердым шагом, не сгибая в коленях ног, двинулся в комнату к нам.

XXXI. Зама

Поначалу я даже не понял, что нападающий мертв. В комнате было темно, в тесном коридорчике за порогом – если и светлее, то ненамного. Полусонный, открыв глаза при первом ударе топора, я успел разглядеть лишь тусклый блеск отточенной стали, вторым ударом прорубившей створку двери насквозь.

Бургундофара пронзительно завизжала, а я, кубарем скатившись с кровати, принялся шарить вокруг в поисках оружия, коего при мне – увы – более не имелось. Третьего удара дверь не выдержала.

На миг в дверном проеме возник темный силуэт мертвеца, а после его топор обрушился на пустую кровать. Рама кровати треснула, и вся конструкция развалилась со страшным грохотом.

Казалось, по мою душу явился злосчастный доброволец, убитый мною давным-давно в нашем некрополе. От ужаса и раскаяния меня словно разбил паралич. Рассекая воздух, лезвие топора свистнуло над моей головой, в точности как Хильдегринова лопата, и, глубоко, проломив штукатурку, словно сапог великана, вошло в стену. Неяркий свет, падавший в комнату из коридора, на миг померк: проем заслонила спина Бургундофары, выскочившей за порог.

Тем временем топор снова вонзился в стену – на сей раз, думаю, менее чем в кубите от моего уха. Холодная, словно змея, окутанная запахом тления, рука мертвеца коснулась моей, и я, движимый скорее инстинктом, чем разумом, вцепился в нее мертвой хваткой.

В коридоре заплясало пламя свечей, из угла в угол комнаты скользнул луч фонаря. Двое почти нагих незнакомцев вырвали топор из рук мертвеца, и Бургундофара приставила нож к его горлу. За ее спиной стоял Гаделин с абордажным тесаком в руке и канделябром в другой. Трактирщик поднял луч фонаря повыше, осветил лицо мертвеца – и, ахнув от ужаса, выронил фонарь из рук.

– Мертв, – пояснил я. – Таких, как он, все мы видели не раз, а со временем и сами станем такими же.

С этими словами я подсечкой, как учил нас когда-то мастер Гюрло, сбил мертвеца с ног, и он рухнул на пол рядом с угасшим фонарем.

– Я же в него нож всадила, Севериан, – выдохнула Бургундофара. – Всадила, а он не…

Осекшись, она крепко, до скрипа стиснула зубы, чтобы не разрыдаться. Окровавленный клинок ножа в ее руке ходил ходуном.

– Берегись! – крикнул кто-то, стоило мне обнять ее.

Мертвец медленно, неуклюже поднимался на ноги. Глаза его, закрывшиеся с падением на пол, открылись, однако взгляд так и остался остекленевшим, бессмысленным взглядом трупа, а одно веко – слегка приопущенным. Из неширокой колотой раны в боку сочилась темная кровь.

Гаделин, вскинув тесак, шагнул вперед.

– Постой, – сказал я, придержав его.

Мертвец потянулся к моему горлу, и я перехватил его руки. Ни страха, ни даже отвращения к нему я больше не чувствовал – теперь я ужасно жалел и его, и всех нас, зная, что каждый из нас в какой-то степени мертв и бродит в полусне, тогда как он спит непробудным сном; все мы глухи к пению жизни внутри и вокруг нас.

Руки мертвого безвольно повисли вдоль туловища. Я провел правой ладонью по его ребрам, и жизнь потекла, заструилась из нее, словно каждый палец, отрастив лепестки, распустился подобно цветку. Сердце мое стало могучей машиной, готовой работать без остановки целую вечность, сотрясая каждым биением мир. Такой жизненной силы, как в тот момент, даруя ему новую жизнь, я не чувствовал в себе никогда.

Еще миг, и я – и все мы – заметили в нем перемену. Остекленевшие глаза мертвеца ожили, вновь обернулись человеческими органами зрения, при помощи коих оживший увидел нас. Холодная кровь посмертия, горькая, едкая гадость, пятнающая потеками бока мясницких колод, вновь забурлила в нем, выплеснулась из раны, нанесенной Бургундофарой, но рана вмиг затянулась, так что от нее не осталось и памяти, кроме кроваво-алых клякс на полу да тонкого белого шрама на теле. Едва кровь прилила к лицу, щеки оживающего, прежде изжелта-бледные, сделались смуглыми, исполнились жизни.